Олег Малахов - Не Близкие Люди, Морана

– Я могу вызвать сюда из Пскова мою мамашу. Могу отправить ребёнка к ней. Вообще, это уже моё личное дело, и я не хотел бы распространяться.

– Вашей мамаше?… О, господи! Да ей же самой нужен уход, какой ей маленький ребёнок?! И какой смысл забирать Сашу от нас и отдавать постороннему человеку, когда вы и сами покинете его?… Да ещё в таком нежном возрасте, когда всякая перемена режима для него губительна… Ведь это ваши же собственные слова… Вы говорили это, когда собирались за границу и оставляли Сашу у нас.

Лукомский неприятно поморщился.

– Я не хотел бы вступать в объяснения по этому поводу… – начал он.

– А мы хотели бы! – прервала Модзалевская. – Вы, не задумываясь, без всяких объяснений и рассуждений, собираетесь делать с ребёнком, всё, что вам угодно. Но мы не можем без объяснений отдать Сашу, как какую-нибудь вещь! Это для вас, это всё очень легко и просто, потому что вы человек чёрствый и жестокий…

– Позвольте… – вздрогнул Лукомский.

– Да! Жестокий, чёрствый, холодный сухарь! – продолжала Елизавета Сергеевна, придя в полное раздражение и уже не имея силы сдерживаться и вести логически-последовательную речь. – И вся эта ваша затея, это одна жестокая месть!… Гадкая, противная, злая месть! Вы хотите ударить нас, как можно больнее, и ударяете ребёнком.

– Позвольте! – кричал зять. – Вы оскорбляете меня!

– Я не оскорбляю, а говорю то, что есть на самом деле!

– Нет, вы оскорбляете!

– Ну, хорошо… Ну, оскорбляю! И что дальше?… Вы лучшего и не стоите!

Лукомский растерянно захлопал глазами, затем собрался, принял снова «достойный» вид и медленно, чеканя каждое слово, произнёс:

– Я уже только по одному тому не могу оставить у вас сына, так как вы воспитаете его в ненависти ко мне… Иначе и быть не может, потому, что вы ненавидите меня… Поэтому я ставлю своим долгом изъять у вас Александра и воспитать его в такой среде, где он приучился бы смотреть на меня, как на отца. И я требую, – голос Лукомского перешёл в визгливый тембр, – требую, чтобы вы передали его мне в самом ближайшем времени!

– Пфф… Ни за что! Я скорее умру, чем отдам его вам! Человек без сердца не имеет права воспитывать детей, даже своих! Нельзя воспитывать без любви!

Лукомский снова выпрямился во весь рост.

– Ну, это мы посмотрим… Закон стоит на моей стороне.

Елизавета Сергеевна возразила:

– Никакой закон не может допустить бесчеловечности!

– Я обращусь в суд, и с удовольствием познакомлю вас с этим законом.

– Никакой суд не решится нарушить божью правду и отдать детей на гибель!

– Стало быть, вы категорически отказываетесь передать мне Александра?

– Господи, боже мой! – вспыхнула Елизавета Сергеевна. – Как будто это его вещь какая-то! Категорически ясно и твёрдо вам говорю, что я ребёнка вам не отдам. Вы отец, но и у отцов отбирают детей!

– Это ваше последнее слово?

– Последнее! Будьте уверены!

– В таком случае, я считаю дальнейшие переговоры бессмысленными.

– Считайте как хотите.

– О моих дальнейших действиях вы узнаете от моего поверенного.

Елизавета Сергеевна пожала плечами.

– Если ваш поверенный явится сюда с тем, чтобы забрать Сашу, то двери перед ним будут закрыты. Так и знайте!

Прикусив нижнюю губу и грозно вздохнув и выдохнув, Лукомский попрощался, откланялся и с достоинством удалился. Он понимал, что теперь остаётся только одно: официальные действия, а именно суд.

Смутное и колеблющееся намерение отобрать сына окончательно окрепло в нём после этой встречи. Как старательно не отворачивался Лукомский от угнездившийся в нём чувства мести, но чувство это, верно подмеченное Елизаветой Сергеевной, взяло верх. Он решил, во что бы то ни стало, забрать сына. Поэтому, несмотря ни на какие хлопоты, он собирался немедленно начать дело и довести его до конца.

В приёмной присяжного поверенного Миллера было ещё пусто.

Убранный кабинет, с претензией на оригинальность и богатство, выглядел мрачно и неуютно, несмотря даже на солнечно-безоблачный день. Стены, обклеенные тёмными, представляющими подделку под что-то роскошное, обоями, тёмная низенькая мебель, тёмный ковёр во всю комнату и мрачные шкафы с книгами придавали кабинету угрюмый, недоброжелательный вид, наводивший тоску на являвшихся сюда клиентов.

На первом плане в приёмной громоздился монументальный камин, украшенный декадентскими часами из серо-зелёного камня с тусклым бронзовым циферблатом. Цифры на циферблате были странные, противоестественные. Стрелки были не то в виде отдельных мечей, не то в виде змей. А над циферблатом, перегибаясь, протягивали друг другу руки две тощие женские фигуры. Можно было подумать, что эти часы символизировали смертельную тоску клиентов в ожидании приёма. Но в сущности они просто, без всякого смысла и задней мысли, были приобретены на аукционе и, так как они были декадентскими и, стало быть, модные, были поставлены сюда ради их модности. Рядом с часами стояла фотографическая карточка с изображением группы людей, которая была в бронзовой рамке с надписью внизу «от сотрудников».

Далее внимание посетителей останавливалось на какой-то диковинной картине, висевшей над диваном. Что было изображено на ней – этого, очевидно, не знал и сам хозяин, да и художнику это, должно быть, было не вполне ясно. Отдельные пятна – красные, синие, оранжевые – сливались на ней в какие-то необдуманные заранее фигуры, в которых, как в облаках, посетитель мог увидеть что угодно: голову монаха, зайца на задних лапках, извержение Везувия и т. д. Среди коллег Миллера эта картина слыла под названием «Рыдания преступной души». В качестве декадентского произведения «Рыдание» служило к усугублению модности, здешней обстановки, и имело вид очень шикарной и дорогой картины. Миллеру однако эта картина не стоила ни гроша: он получил её в Петербурге в дар от довольного клиента. Художник тоже немного потерял на ней, так как её всё равно никто не покупал, хотя она и висела на выставках и даже вызвала бурное обсуждение в двух-трёх газетах.

Такой же модностью и базарной случайностью веяло и от всех остальных предметов: столик с китайскими иероглифами, тумбочка с какими-то страшными мордами, ширма с атласными птицами и портрет девушки, которая держала в руках лилии. Всё это было довольно пестро и безвкусно, понабрано и понасовано сюда с разных аукционов, но в глазах посетителей всё это выглядело роскошно и богато, что только и требовалось в данном случае.

В этой мрачной приёмной сегодня появился не менее мрачный клиент – доктор Лукомский.

В чёрном сюртуке, в тёмных перчатках, длинный, тощий и, как всегда, с «достойным» видом, он медленно вошёл сюда по мягкому ковру. Его шагов не было слышно, и он сейчас более, чем обычно, напоминал привидение.