Олег Малахов - Не Близкие Люди, Морана

– Но если…

– Если не знаете, то делаете вид, что знаете! Боже мой! Соврите вы, в конце концов, но только не мямлите, как школьник на экзамене! Это даже не враньё будет, вы просто по-своему истолковали закон и больше ничего. Для нас закон и существует, чтобы мы его могли по-разному трактовать!

Лукомский вернулся домой с таким чувством, как будто ему выпотрошили все внутренности. Ему физически противно было вспоминать толстые губы и дерзкие насмешки Миллера. Но так как он хотел довести дело до конца, то он примирился с отвращением, которое внушал ему этот адвокат-делец.

Поэтому он в тот же день побывал у нотариуса, и на другой день отослал Миллеру доверенность и условия. И, сделав это, он почувствовал какое-то приятное облегчение. Ему показалось, что теперь он опять приобрёл своё утраченное лицо. Он уже не был униженным и оскорблённым. Он протестовал и реагировал, и делал это в высочайшей степени официально и серьёзно. Ни о каких мирных соглашениях Лукомский теперь даже не хотел думать.

Спустя несколько дней, он получил письмо от своего поверенного.

Миллер извещал его, что от Модзалевских не было получено никакого ответа на посланное им предупредительно-угрожающее письмо, хотя письмо это и было составлено по всем правилам искусства законного запугивания и ссылалось на, уже знакомые Лукомскому, статьи закона и цитаты из сенатских решений. А когда вслед за этим, коллега Миллера и его помощник, Рудольф Владимирович, явился к Модзалевским, дабы лично требовать у них ребёнка, то даже не был ими принят, и никак не смог попасть к ним в дом.

Ввиду этого, Миллер готовился в самое ближайшее время предъявить Модзалевским иск в окружном суде.

Лукомский прочёл письмо Миллера с чувством огромного удовлетворения.

Письмо адвоката произвело на Модзалевских впечатление настоящего первого выстрела и означало начало войны. Все предшествовавшие, до этого момента, действия Лукомского, можно было считать лишь подготовкой к приближающейся осады. Теперь, фактически, эта осада началась.

Визит поверенного был вторым таким выстрелом. Модзалевским стало ясно, что Лукомский решил не отступать перед своей целью, и что Саше грозит реальная и, быть может, совсем близкая опасность.

Тонкая, сложная психология мелочно-щепетильного и эгоистического самолюбия, уязвлённого ущемлением своих «прав», ускользала от них. В действиях зятя они не видели ничего, кроме желания мести в особо жестокой форме. Их сильно беспокоил предпринятый зятем поход, вызванный этим самым «желанием мести», они понимали, что такой поход Лукомского будет злой, неутомимый, энергичный и до самого конца.

Ссылки на законы и цитаты, которыми было напичкано адвокатское послание, сами по себе, честно говоря, не особо пугали Николая Павловича. В качестве агента крупного предприятия, он нередко имел дела с адвокатами, а поэтому ему довольно часто приходилось получать подобные страшилки, и он прекрасно знал, что их авторы бывают очень не прочь цитировать лишь те законы, которые говорят в их пользу, умалчивая о таких, на которых можно строить доводы в пользу другой стороны. Он старался успокоить и объяснить это Елизавете Сергеевне, которая, наоборот, была поражена всеми этими ссылками и цитатами. Но, с другой стороны, ссылки и цитаты гласили действительно нечто очень определённое, так что нельзя было совсем не беспокоиться.

И Николай Павлович решил тоже обратиться к поверенному.

Как-то однажды, ещё до визита Лукомского, но уже после получения от него письма с угрозой отобрать Сашу, Николай Павлович поспрашивал на этот счёт, при случайной встрече, одного из своих знакомых адвокатов.

Адвокат не сказал ему ничего внятного. Только заметил, что законы у нас на этот счёт очень неполные, а практика суда очень незначительна, и советовал Модзалевскому не волноваться и придерживаться выжидательной тактики.

И хотя этот адвокат, пойманный на улице и застигнутый врасплох – не мог обстоятельно всё обдумать и помочь сразу дельным советом, Николай Павлович решил, что это недостаточно серьёзный и знающий адвокат, и что он будет обращаться к кому-нибудь другому.

Вся местная адвокатура была, безусловно, на его стороне. Любой из адвокатов очень охотно взялся бы за его дело. Среди них было двое молодых и очень талантливых специалистов по гражданскому праву, заваленных обильной практикой. Но, как нередко бывает с нерешительными людьми при каком-либо очень серьёзном выборе, реальные мотивы, обусловливающие выбор, смешивались у Николая Павловича с мотивами психологическими и даже метафизическими, не имеющими прямого отношения к юридическому существу дела. Молодые и заваленные практикой специалисты показались ему именно, что слишком молодыми для такого дела: они не были женаты, не имели детей и, по мнению Модзалевского, с чем была вполне согласна и Елизавета Сергеевна, не были способны всецело вникнуть в такое дело, центром которого являлся ребёнок и тонкие семейные чувства. На этом же основании выбор его, в конце концов, остановился на пожилом, семейном адвокате, Аркадии Васильевиче Турове, который неоднократно вёл дела «Сома», был опытен, умён и очень любил своих детей.

Аркадий Васильевич, как и очень многие русские люди, был склонён к самокритике и всяческим сомнениям как к себе самому, так и к своим поступкам. Он уже вступил в такой возраст, когда сказывается утомление привычной профессиональной деятельностью и начинается её усиленная оценка со стороны. В противоположность Миллеру и подобным ему адвокатам, которые знать не хотят никаких сомнений и твёрдо гнут свою линию, Туров теперь всё яснее и яснее видел односторонность адвокатской деятельности и фальшивое положение адвоката, сплошь и рядом обязанного действовать, говорить и верить так, как говорит, действует и верит тот, кого он представляет. Адвокат, в противоположность судье, есть лишь одна из сторон в процессе, и поэтому вся его адвокатская деятельность неизбежно односторонняя и принуждает его ограничивать себя, как человека и мыслителя, а также сдерживать своё личное мнение, если оно идёт вразрез с мнением его доверителя. Аркадию Васильевичу раз за разом, на протяжении всей своей практике, приходилось делить свою личность на адвокатскую и Туровскую, что ему совсем не нравилось. И с годами он всё больше и больше не переносил этого «раздвоения личности».

Но он продолжал заниматься адвокатурой и, как человек очень добросовестный, вёл дела клиентов без сучка и задоринки, не допуская ни малейшего действия к их провалу. Но, снимая адвокатский фрак, Аркадий Васильевич нередко чувствовал, что в данный момент он всей своей душой стоит на стороне своего противника по процессу.