Владимир Бутенко - Казачий алтарь

– Эх, зараз бы сеточку тут поставить, – вожделенно заметил Иван Манацков, невысокий, верткий казачок из верхнедонцов. – Сазан днями по ямам стоит, а об энту пору снимается.

– Об энту пору, братцы, бывало по молодости, мине от бабы варом не отольешь, – сказал дядька Петро, воспользовавшись тем, что внук его, Шурка, мыл в реке солдатские котелки и кружки. – Да и рыбалка – дело приятное… Ктой-зна, чи придется ишо…

– Вот как получилось! – крутнул головой Аверьян. – В аккурат нам выпало сталинский приказ исполнять. Ни раньше, ни позже.

– Без воли Господней и волосина с головы не упадет, – пробасил Зосим Лукич и огладил свою бородку. – Я с «живыми помощами» в кармане империалистическую войну прошел и гражданскую, и хоть бы пуля царапнула. И теперича они при мне.

– Это верно. Молитва на пользу, – поддержал его Матвеев-старший. – Многих спасала и, даст Господь, нам поможет… Нема тут политрука? – оглянулся лихой рубака. – А то за агитацию…

– Гутаришь – спасала. А почему «ганс» сюда дошел? – возразил Аверьян, ложась на спину. – На бога надейся, а сам не плошай. Коли двинутся супротив нас танки под орудийную музыку, то…

– Стало быть, так на роду написано, – веско прервал его Зосим Лукич. – Перед богом дюже мы провинные… Как Христа распинали, так и Расею распять хочут. Через грехи наши… Вот что!

– А рази ж в гражданскую думали мы про грехи? – возразил дядька Петро. – Восстали друг на друга… Коли за кадетскую власть – к стенке! Меня впоймают – в распыл за большевизм.

– То-то и оно! – ухмыльнулся Зосим Лукич. – Были единым казачеством, а раскололись! Ить ты вспомни… В двадцатые годы притесняли за то, что казачьего рода? Было дело! В коллективизацию? Обратно так! Шаровары носить запрещали… А зараз? Снялись мы отрядами из хуторов и станиц, поднялись за Расею. Силком нас не тянули. Потому как в кровях наших оборонить страну от ворога… Я, казаки, о другом дюже сокрушаюсь. Коли дрогнем мы тута, в первых лютых боях, то припомнят нам и нагайки, и царскую службу, и черт-те что… Никак низя немцу поддаться! И приказ Сталина правильный… Некуда отступать!

От реки, погромыхивая котелками, подошел Шурка Матвеев, сел рядом с дедом. Петр Савельевич пододвинул к нему скатку шинели, заботливо сказал:

– Приляг, Шура. Ночка длинная.

– Еще чего! Около воды слышно, как по кукурузе что-то трещит.

– Это завсегда так перед боем, – поучающе бросил Манацков. – Я с финами полгода провоевал, пока не списали по ранению. Лежишь в лесу, в сугробе, и чудится, что снайпер ветками шебуршит. Глянешь – ветер ели качает. А все одно поджилки трясутся.

Аверьян поднялся на ноги, прислушался. Его рослая фигура закрыла наполовину темнеющий вдали холм. Голова достала до звездного неба.

– Под такой оркестр задрожишь, – проговорил он неспешно. – На басах жарят, орудия… А это – россыпью, пулеметы. И минометы! Квакают по-лягушачьи… Должно, бой верстах в пяти?

Встал и Яков, оббил с ладоней прилипшие травинки. Тоже прислушался. Действительно, с поля доносился непонятный шум.

– Расходимся по окопам, – поторопил Яков. – Приготовиться к бою…

Разом охватило его гнетучее напряжение, уже испытанное прежде в боях. Позади пространство казалось спасительно-родным, а то, что таилось перед глазами, – отчужденным, враждебным, хотя и за рекой была казачья степь. «Верно в приказе сказано: прятались за спины друг друга, драпали, вот и докатились до Кубани! Куда отступать? – тоскливо размышлял Яков. – Сто пятьдесят верст на восток – и мой Ключевской! Спасать свою шкуру, а Федюньку, родителей и Лиду отдать на поругание? Нет, без них мне тоже не жизнь!»

Карабин был заряжен еще со вчерашнего вечера, когда полк начал передвижение. Яков положил его на бруствер, из вещмешка перегрузил в подсумок все три обоймы. Вставил в гранату запал, примостив ее ручкой вверх на пласт земли. И прилег возле окопа на траву…

Хлебнувший пехотинского лиха, Яков усвоил, что фронт делится на участки, где противник наносит главный, массированный удар, и на районы вспомогательных операций. И сейчас, прислушиваясь к гулу, наблюдая, как кромсают темь сполохи, хранил в душе надежду, что эскадроны минует участь смертников, обреченных. В ближней степи по-прежнему было безмолвно. Сверлили ночь сверчки. Под их монотонную песнь бойцы в окопах будто уснули. Но странное предчувствие беды не покинуло Якова даже тогда, когда прикрыл глаза и полузабылся, сломленный усталостью. Почудилось, что отдыхает он, Яков, после пахоты на полевом стане, и дед Тихон тут, и бредет по лугу огромная вороная лошадь…

Первый же выстрел, взломавший долгое затишье, остро отозвался в душе. Яков спрыгнул в окоп, схватил карабин. Близкая опасность стянула нервы в узел. В жидком блеске полумесяца справа, по гати, двигались черные силуэты. Автоматчики, находившиеся у камышей в секрете, дали по нам длинные очереди. Ответно слаженно зарокотали вражеские автоматы. Пи-иу! Пи-иу! Пули пропели над самыми окопами. Мигающие свечки стреляющих автоматов зажглись по всему противоположному берегу! И разом погасли. Как по команде стихли. Яков понял, что немцы лишь прощупали линию обороны.

Через минуту в небе зависли три осветительные ракеты. Мощно, обвально вслед за автоматами заработали немецкие пулеметы. Под их прикрытием на гать хлынула людская лавина.

– По врагу – огонь! – надрывно крикнул где-то неподалеку Левченко.

Вдоль берега, обороняемого казаками, прокатился оружейный залп. Дробно забухали карабины, подали редкие голоса автоматы. С надсадкой подхватили гром ручные и станковые пулеметы. Эскадрон вступил в бой!

Яков стрелял прицельно, стараясь гасить за рекой вспыхивающие свечки. А гать обстреливали казаки соседнего взвода. Густо запахло пороховым дымом. Все чаще клацали затворы винтовок и карабинов. Пальба нарастала. И жутко было замечать Якову, как вкривь и вкось стегали по их берегу смертоносные жгуты трассирующих пуль…

От дальних камышей стали отчаливать лодки. Пулевая россыпь ударила в бруствер, хлестнув по лицу землей. Яков припал на корточки, унимая резь в запорошенных глазах. Переждал. Когда же вновь поднялся, то понял с ужасающей ясностью, что остановить три лодки, приближающиеся к этому берегу, уже не удастся.

Ожесточенный бой полыхал слева, у станичного моста. По наступающему врагу прямой наводкой били пушки. Немцы пытались прорваться к позициям казаков посуху и ударить во фланг. Те же, кто высаживался с лодок, должны были расчленить линию обороны и порознь ликвидировать очаги сопротивления. Это вовремя понял Макагонов. И немедленно направил связных к командирам взводов.

Проламывая камыши, вскоре показались в освещении меркнущих ракет бегущие зеленые призраки. Они были метрах в пятидесяти от окопов. Уже ничего не испытывал Яков, кроме отчаянной ненависти и готовности к худшему. И стрелял, стрелял напропалую!..