Владимир Бутенко - Казачий алтарь

И в эту ночь Анна была ненасытной. Вспотевшему от долгого усердия бахорю намекала в минуты передышки:

– Первый куплетик прикончили, а на второй хватит духу?

– Не озоруй. Обожди ты…

– Давай на пол спустимся. Там прохладней.

И снова – придушенный смех Анюты, ее ласкающие руки, бессовестные замечания, порочно-набухшие губы…

Уже при светлеющих окнах, «дотянув песню», забылся Степан Тихонович спасительным богатырским сном. Он не слышал, что Анна вскоре встала и принялась как ни в чем не бывало за хозяйские хлопоты.

Разбудили его докучливые мухи и духота. Солнце уже успело накалить жестяную крышу. В висках ломило. И на душе было как-то нехорошо. «Как будто меду переел, – подумал Степан Тихонович с едкой укоризной. – Связался с отрывком от черта… Нет, наверно, отпостился я в свое время и для таких ночек слабоват. Да и лагерь сказывается… Подорвал силы на проклятых соснах… Дома дел по горло, а ты таись тут до темноты…» За долгие годы впервые изменяя жене, он казнился и мучился душой, и находил себе оправдание лишь в том, что Полина с возрастом стала к нему равнодушной. «Прежде ведь не шкодил, – объяснял он сам себе. – Была баба как баба. А теперь то с внуком возится, то перед домашними ей совестно – мол, услышат, – то она усталая…» Однако угрызений совести побороть не мог. Втайне и осуждал Анну, и корил за то, что шалопутничает, позабыв о муже-фронтовике, а высказать этого не решался.

Резкие удары в наружную дверь мигом оборвали дрему и подбросили Степана Тихоновича на кровати. Подумав, что заявилась какая-то соседка, он схватил одежду и нацелился за шифоньер. Анна почему-то медлила, не открывала. Стук повторился настойчивей. Степан Тихонович глянул в окно и обмер. Немцы! Вихрь мыслей промчался в голове. Тело налилось свинцовой тяжестью. Попадавший в переделки, он помнил, что нельзя раздражать приходящих в дом с оружием и скрепя сердце поплелся к двери. Она была не заперта, и при желании немцы могли вломиться безо всякого предупреждения. Эта догадка чуть успокоила. Надсадно кашляя, Степан Тихонович вышел на крыльцо шаркающей походкой тяжелобольного.

Уже с первых гортанных слов, обращенных к нему, хуторянин понял, что это не немцы. Да и внешне они напоминали, скорей, кавказцев или цыган. Оба черноголовые, загорелые, с выкаченными, стреляющими глазками. Тот, что был постарше, сутулый, обнаженный до пояса, весь поросший каштановой волосней, снова спросил что-то скороговоркой. Степан Тихонович разобрал знакомое слово.

– Нет, партизанов у нас не водится, – мотнул он головой, досадуя, куда могла запропаститься Анька.

Парень в оливковой, с желтизной, форменной рубашке, не убирая ладоней с автомата, висевшего на шее, шагнул первым. Степан Тихонович попятился в курень. Автоматчик прогулялся по всем трем комнатушкам, оглядывая стены и бедную обстановку. С комода взял деревянную копилку, раскрашенную под яблоко, и сунул в карман шорт. Потом открыл шифоньер. На пол полетели женские вещи, полотенца, платья, брюки. На поживу поспешил его приятель. Разостлав простынь, они стали выбирать то, что было поновей. Голубая газовая косынка понравилась обоим. Вскипел спор. Только теперь Степан Тихонович догадался, что это румыны. В лагере вместе с ним отбывал срок молдаванин Ион, частенько напевал свои заунывные песни, чуть ли не все слова которых оканчивались на «аре»… Глядя на склоненные спины мародеров, Степан Тихонович с внезапной злобой подумал: «Эх, сейчас бы шашечку! Да с потягом через хребет!»

С узлом награбленного добра пожилой румын поспешил на двор. А парень заглянул в кувшин, стоящий на столе, и до дна выцедил утрешнее молочко. Затем воровато шмыгнул назад.

– Что забыл? – насторожился Степан Тихонович, последовав за ним и, пораженный, вскрикнул: – Да разве ж можно божницу трогать?!

Святотатец сорвал с цепочек подвешенную серебряную лампадку, вылил остатки масла на пол и вытер дорогую вещицу скатертью.

– Бог за это накажет… Бог один на всех… Отдай, пан! – настоятельно просил Степан Тихонович, протянув руку.

Парень нахмурился, поддернул плечом ремень автомата и сердито процедил то, что знал по-русски:

– Иди на хрен!

Грабеж на этом не кончился. Мародеры угнали с кострюковского база и корову, и двух залученных Степаном Тихоновичем телков. Хозяин вдруг явил прыть, кинулся на улицу, пытаясь отбить буренку. Но вблизи ворот замедлил шаги, увидев, как к соседнему двору Матрены Торбиной подъехал грузовик, за решетками которого в кузове уже находились две коровенки. Во дворе соседки не унимался куриный переполох. Надсадный лай цепняка оборвал короткий выстрел. У Степана Тихоновича екнуло сердце. Тут же он заметил, как из распахнутой калитки, напротив, от Лущилиных выбежал разгоряченный низенький румын, и что-то возбужденно протараторил шоферу, открывающему задний борт. Тот опустил руки и выдохнул:

– Este departe? [6] – Далеко ли? – (румын.).

Коротышка кивнул и потащил за собой приятеля.

Через минуту – другую слух Степана Тихоновича обжег молящий крик Антонины, с крыльца мешком рухнула ее мать, тетка Аграфена. За ней громко захлопнулась дверь, и клацнул запор. Бедная женщина встала с разбитых колен и кликушески завопила:

– Люди-и! Людички-и! Спасите!!

У Степана Тихоновича по спине скользнули мурашки. Он наскоро свел створки ворот и хватил через огород к Несветаю. Собачий брех, перекатывающийся по хутору, поджигал и без того острую тревогу за свое подворье. Он зашагал вдоль берега с ощущением, что белый свет переворачивается! Невзначай вспомнилась гражданская война, когда вот так же свирепствовали мародеры; вспомнилось, как десять лет назад уходил из Ключевского в арестантской колонне… Эта заполошная жизнь, как будто поблукав где-то, снова вернулась сюда. И единым махом смела все, что было обретено кровью и потом. Хуже всего это бесправие, полное бессилие перед вооруженными оккупантами…

Через воротца, выходившие в проулок, Степан Тихонович пробрался на родное подворье, слыша, как рев автомашин и танкетки все дальше стихает за околицей. Под навесом жевали жуйку Зорька и взятая на досмотр колхозная корова. В закуте постанывал подсвинок. Куры, разморенные жарой, зарывшись в золу, подремывали в тени летницы.

– Слава богу! Не забрали, – со вздохом проговорил Степан Тихонович и лишь теперь хватился котомки, забытой у Анны.

На подворье было безлюдно. Убедившись, что в летнице и погребе тоже никого нет, поднялся на крыльцо. Входная дверь куреня оказалась запертой на крючок. Постучал. Ждал довольно долго.

– Кто?! – неожиданно раздался за дверью грозный голос.

– Я, батя. Открывайте.

– С кем?

– Один.

Брякнул отброшенный крючок. Тихон Маркяныч, пропуская сына в коридорчик, недоверчиво зыркнул во двор. Снова заперся. «Эк, напугались», – сочувственно подумал пришедший и спросил, не обнаружив в горнице женщин: