Генрик Сенкевич - Пан Володыёвский

Замок, как мы знаем, первым начал орудийный разговор, причем столь успешно, что спервоначалу в шанцах возник переполох. Но бимбаши [71] Бимбаши — офицерский чин. весьма скоро навели порядок среди янычар, одновременно отозвались все турецкие орудия. Летели ядра, гранаты, картечь; летели на головы защитников щебень, кирпичи, известка; тучи дыма смешались с тучами пыли, жар огня — с солнечным жаром. Не хватало воздуха груди, видимости глазу; гул орудий, разрывы гранат, скрежет ядер о камни, вопли турков, окрики защитников — все это составило некий дикий оркестр, и эхо в скалах вторило ему. Снаряды засыпали замок, засыпали город, все ворота, все башни. Но замок оборонялся яростно, молнией отвечал на молнию, содрогался, светился, дымился, грохотал, извергал огонь, и смерть, и разрушение, словно объят был грозным гневом, словно забылся посреди пламени, словно хотел заглушить турецкие громы и либо в землю провалиться, либо победить.

И в этом замке, средь летящих ядер, огня, клубов пыли и дыма, маленький рыцарь кидался от пушки к пушке, от стены к стене, от угла до угла, сам разрушительному пламени подобный. Казалось, он двоился, троился; был повсюду, ободрял, наставлял; где падал канонир, он заменял его и, влив бодрость в сердца, вновь куда-то мчался. Его порыв передался солдатам. Они поверили, что это последний приступ, а затем придут спокойствие и слава, вера в победу переполняла грудь их, ожесточение и гордость — сердца; безумство боя овладело умами. Крики и ругань так и рвались из глоток. Иные, обуреваемые яростью, порывались выскочить за стены, чтобы там схватиться с янычарами.

А те дважды под прикрытием дыма плотной массой подступали к пролому и дважды, устелив телами землю, откатывались в панике. В полдень на подмогу им двинуты были ополченцы и ямаки, но эта плохо обученная толпа, хотя и побуждаемая сзади копьями, знай себе выла во весь голос, не желая идти на замок. Прибыл каймакам — не помогло. Нависла угроза всеобщей, почти безумной паники, так что людей в конце концов отозвали, и только орудия трудились без устали, меча свои громы и молнии.

Так протекали часы. Солнце спустилось уже с зенита и теперь взирало на битву — багровое, задымленное, как бы подернутое мглою.

Около трех часов пополудни грохот орудий достиг такой мощи, что за стенами нельзя было услышать ни слова, даже если кричали в самое ухо. Воздух в замке стал горячий, как в печи. Вода, которой поливали раскаленные пушки, шипела, превращаясь в пар, он смешивался с дымом, заслоняя свет, но орудия гремели непрестанно.

В три часа с минутами были разбиты две тяжелые турецкие кулеврины. Чуть позднее стоявшая подле них мортира разорвалась от прямого попадания ядра. Канониры гибли как мухи. С каждой минутой становилось все очевиднее, что этот неистовый дьявольский замок берет верх в битве, что он перекричит турецкие громы, что за ним последнее слово…

Турецкий огонь стал ослабевать.

— Скоро конец! — крикнул что есть мочи Володыёвский в ухо Кетлингу, чтобы тот его услышал среди грохота.

— Похоже, что так! — ответил Кетлинг. — До завтра или на дольше?

— Быть может, и на дольше. Виктория нынче за нами.

— И благодаря нам!

— Об новой мине надобно поразмыслить.

Турецкий огонь ослаб еще более.

— Продолжать орудийный обстрел! — крикнул Володыёвский.

И помчался к канонирам.

— Огня, ребята! — крикнул он. — Пока последняя турецкая пушка не заглохнет! Во славу господню и пресвятой богородицы! Во славу Речи Посполитой! Огонь!

Солдаты, видя, что и этот приступ близится к концу, отозвались громким радостным криком и с еще большим рвением стали бить по турецким шанцам.

— Вот вам вечерняя ваша молитва, сукины сыны! — кричало множество голосов.

Вдруг произошло нечто странное. Все турецкие пушки словно по волшебству разом смолкли. Умолкла и ружейная трескотня в новом замке. Старый замок какое-то время еще грохотал, но в конце концов офицеры, переглядываясь, стали спрашивать друг друга:

— Что такое? Что случилось?

Кетлинг, немного обеспокоенный, тоже приостановил стрельбу.

Один из офицеров громко сказал:

— Не иначе как мина под нами, сейчас взрыв будет!..

Володыёвский пронзил говорящего грозным взором.

— Мина не готова, а хоть бы и готова была, взорвется только левая стена замка, а мы в руинах будем сражаться, пока кровь течет в жилах, ясно тебе, сударь?

Затем наступила тишина, не нарушенная ни единым выстрелом — ни из города, ни из шанцев. После грома и грохота, сотрясавших стены и землю, было в той тишине нечто торжественное, но вместе зловещее. Все напряженно всматривались в шанцы, но из-за облака дыма ничего не было видно.

Вдруг с левой стороны послышались мерные удары кирок.

— Я же говорил, они еще только подводят мину! — вскричал Володыёвский.

И обратился к Люсьне:

— Вахмистр, возьми двадцать человек и пойди взгляни, что там в новом замке.

Люсьня быстро выполнил приказ, взял двадцать человек и минуту спустя исчез с ними в проломе.

Снова наступило молчание, прерываемое только хрипами да икотой умирающих и стуком кирок.

Ожидали долго, наконец вахмистр воротился.

— Пан комендант, — сказал он, — в новом замке ни души.

Володыёвский удивленно воззрился на Кетлинга:

— Ужель от осады отказались? — Сквозь дым ничего увидеть невозможно!

Но дым, разгоняемый ветром, редел, и наконец завеса его прорвалась над городом.

И в ту же минуту с башни раздался нечеловеческий, исполненный ужаса вопль:

— Над воротами белые флаги! Мы сдаемся!

Услышав это, солдаты и офицеры повернулись к городу. Лица их выразили страшное изумление, слова замерли у всех на устах, сквозь полосы дыма смотрели они на город.

А в городе, на Русских и Ляшских воротах, в самом деле трепыхались флаги, и далее был виден еще один — на башне Батория.

И тут лицо маленького рыцаря сделалось бело, как эти колеблемые ветром флаги.

— Кетлинг, ты видишь? — шепнул он, обернувшись к другу.

Кетлинг тоже побледнел.

— Вижу, — сказал он.

И они посмотрели в глаза друг другу, сказав взглядом все, что могли сказать два этих рыцаря без страха и упрека, ни разу в жизни не нарушившие слова и поклявшиеся перед алтарем скорее погибнуть, нежели сдать замок. И вот теперь, после такой обороны, после такой битвы, напоминавшей збаражские деяния, после отбитого приступа, после победы им велено было нарушить клятву, сдать замок — и жить!

Как перед тем зловещие ядра проносились над замком, так ныне зловещие мысли толпой проносились в их голове. И скорбь, бездонная скорбь сжимала сердца их, скорбь по двум возлюбленным существам, скорбь по жизни и счастью, и они смотрели друг на друга как безумные, как мертвые, а временами обращали полный отчаяния взгляд свой к городу, как бы желая убедиться не обманывают ли их глаза и в самом ли деле час их пробил.