Генрик Сенкевич - Наброски углем

Генрик Сенкевич

Наброски углем,

или Эпопея

под названием

"Что происходило в Бараньей Голове"

Глава I,

в которой мы знакомимся с героями и начинаем надеяться,

что должно что-то произойти

В деревне Баранья Голова, в канцелярии волостного войта, царила полнейшая тишина. Войт, пожилой крестьянин по имени Францишек Бурак, сидел за столом и с большим старанием выводил на бумаге какие-то каракули, между тем как писарь, пан Золзикевич, человек молодой и преисполненный надежд, стоял у окна, ковырял в носу и отмахивался от мух.

Мух в канцелярии было не меньше, чем на скотном дворе. Все стены до того были засижены ими, что потеряли свою первоначальную окраску. Ими же были испещрены стекло на картине, висевшей над столом, бумаги, печати, распятие и канцелярские книги.

Мухи преспокойно ползали и по войту, как по какому-нибудь обыкновенному заседателю, но в особенности их привлекала благоухающая гвоздичной помадой голова пана Золзикевича... Над этой головой обыкновенно носился целый рой мух, которые садились на пробор, образуя живые движущиеся черные пятна. Время от времени пан Золзикевич осторожно поднимал руку, а затем быстро ее опускал; слышалось хлопанье ладони по голове, мухи с жужжанием взлетали вверх, а пан Золзикевич, наклонив свою шевелюру, извлекал пальцами из волос трупы и бросал их на пол.

Было четыре часа дня, в деревне царила тишина, так как люди ушли на работу, только во дворе канцелярии терлась о стену корова, и время от времени показывалась в окне ее морда с сопящими ноздрями и слюной, свисающей с губы.

Защищаясь от мух, она то и дело откидывала свою тяжелую голову, причем задевала рогами за стену. Тогда Золзикевич высовывался из окна и кричал:

- Пошла... А, чтоб тебя...

Затем смотрелся в зеркальце, висевшее у окна, и снова начинал флегматично ковырять в носу.

Наконец, войт прервал молчание:

- Пан Золзикевич, напишите-ка вы этот "рапурт", что-то у меня выходит нескладно. Писарь-то все ж таки вы!

Но пан Золзикевич был в дурном настроении, а когда у него бывало дурное настроение, войту приходилось все делать самому.

- Так что ж, если писарь? - возразил он пренебрежительно. - Писарь обязан писать начальнику или комиссару, а к такому же войту, как вы, сами и пишите.

С минуту помолчав, он прибавил с величественным презрением:

- А что мне какой-то войт? Мужик - и только! Мужика хоть медом мажь... мужик все останется мужиком! - И он опять посмотрелся в зеркало и поправил волосы.

Войт был задет за живое и ответил обиженным тоном:

- Ишь ты какой! Будто я с "конюссаром" чай не распиваю?

- Эка важность - чай! - небрежно возразил Золзикевич. - Да, пожалуй, еще и без рому?

- А вот и неправда, с ромом!

- Да хоть бы и с ромом, все равно я рапорт писать не стану.

Войт рассердился.

- Если уж вы такой деликатный "физик", - сердито сказал он, - к чему было проситься в писаря?

- У вас, что ли, я просился? Это я только по знакомству с начальником...

- Хорошо знакомство! А когда он сюда приезжает, вы и рот не смеете разинуть!

- Эй, Бурак, берегитесь! Чересчур много воли даете языку. А у меня и без того уж ваши мужики поперек горла стоят вместе с этим писарством. Человек с образованием, живя с такими, как вы, только грубеет. Вот рассержусь, так и писарство и вас пошлю ко всем чертям!

- Ого! А что же вы будете делать?

- Что? Да уж зубы на полку не положу. Человек с образованием нигде не пропадет. О человеке с образованием вам беспокоиться нечего. Вчера только ревизор Столбицкий мне говорит: "Ох ты, Золзикевич, из тебя бы вышел прямо черт, а не только помощник ревизора, - ты ведь чуешь, где трава растет". А помощник ревизора - это что? Только по дворам ездить да с шляхтичами в карты играть. А там окажешь кому-нибудь снисхождение, так у тебя и карман разбухнет. А взять винокурню... так в какой же винокурне нынче нет мошенничества? Или у нас в Бараньей Голове пан Скорабевский не вкручивает? Нашли дурака! Плевать мне на ваше писарство! Человек с образованием...

- Ишь как! Без вас конец свету не придет.

- Свету конец не придет, да вы-то будете помазок в деготь макать да помазком в книгах писать, а за это вас так взгреют, что вы хоть в бархат разоденьтесь, и то почувствуете.

Войт почесал затылок.

- Ну, и вы тоже, чуть что, сейчас на дыбы...

- А вы зря не болтайте!

- Что верно, то верно...

И опять наступила тишина, только перо у войта тихо скрипело по бумаге. Наконец, войт выпрямился, вытер перо о кафтан и сказал:

- Ну, слава богу, кончил!

- Прочитайте-ка, что вы там намарали.

- Зачем марать? Я написал в точности все, что требуется.

- Читайте, говорю!

Войт взял бумагу и, держа ее обеими руками, начал читать:

- "Войту Вжецёндза. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь. Начальник приказал, чтобы рекрутские списки были сейчас после божьей матери, а тут все ментрики в приходе у священника, а также равно наши ребята, что ходят на жнитво, понятно? - чтобы были вписаны; и их прислать перед божьей матерью, как сравняется восемнадцать лет, а в случае если этого не сделаете, получите по башке, чего себе и вам желаю. Аминь".

Почтенный войт каждое воскресение слышал, как ксендз именно этими словами кончал свою проповедь, и такое окончание казалось ему не только необходимым, но и отвечающим всем требованиям хорошего слога; между тем Золзикевич, прослушав до конца, расхохотался.

- Разве так пишут? - спросил он.

- Напишите вы получше.

- И напишу, а то мне стыдно за всю Баранью Голову.

Сказав это, Золзикевич сел, взял перо, описал им несколько кругов в воздухе, словно для разгона, и начал быстро писать. Через несколько минут уведомление было готово; тогда автор, откинув волосы, прочитал вслух:

- "От войта Бараньей Головы войту Вжецёндза.

Так как по распоряжению начальства рекрутские списки должны быть готовы к такому-то числу такого-то года, то уведомляю войта Вжецёндза, чтобы метрики крестьян деревни Баранья Голова, находящиеся в приходской канцелярии, из оной канцелярии вытребовать и выслать в деревню Баранья Голова в кратчайший срок. Крестьян же деревни Баранья Голова, находящихся на работе во Вжецёндзе, в тот же день доставить".

Войт жадно ловил каждый звук, и лицо его при этом выражало восторг и почти религиозное благоговение. Все это казалось ему прекрасно, торжественно и вместе с тем сугубо официально. Взять к примеру хотя бы начало: "Так как рекрутские списки" и т.д. Войта неизменно восхищали эти "так как", но научиться им он никак не мог. Начало, впрочем, ему еще кое-как удавалось, но уж дальше - ни с места. У Золзикевича же все шло гладко, как по маслу. Лучше его не могли бы написать и в уезде. Оставалось только покоптить печать, приложить ее к бумаге так, чтобы стол затрещал, - и готово.