Генрик Сенкевич - Наброски углем

- Что и говорить, одно слово - голова! - сказал войт.

- Еще бы, - ответил польщенный Золзикевич, - недаром писаря пишут книги.

- А разве вы тоже пишете книги?

- Что же вы спрашиваете, будто сами не знаете? А кто же пишет канцелярские книги?

- Это правильно, - ответил войт и, подумав, прибавил: - Теперь списки мигом придут.

- Вы вот смотрите, сейчас же избавляйтесь от всех бездельников в деревне.

- Избавишься от них!

- А я вам говорю, начальник жаловался, что в Бараньей Голове народ беспутный. На складчину*, говорит, ничего не дают, только пьянствуют. А Бурак, говорит, им потворствует и еще ответит за это.

______________

* Складчина - здесь взятка, которую царские чиновники вымогали у народа.

- Будто я не знаю, чуть что - все мне отвечать. Когда Розалька Ковалиха родила, суд присудил ей всыпать двадцать пять розог, чтоб в другой раз неповадно было: дескать, нехорошо это для девки. А кто присудил? Я? Не я, а суд. А мне что до этого? По мне, пусть бы хоть все рожали. Присудил-то суд, а виноват выхожу я. "Ты что, не знаешь, - говорит начальник, - что теперь телесные наказания отменены?" И сразу бац меня по башке. "Не знаешь, что никого нельзя бить?" И снова бац меня. Такая уж моя доля...

В эту минуту корова с такой силой ударила о стену, что содрогнулась вся канцелярия.

- Э, раздуй тебя горой! - с негодованием крикнул войт.

Между тем писарь, усевшись на стол, снова начал ковырять в носу.

- И поделом вам! - наконец, проговорил он. - Чего вы смотрите? И сейчас будет так. Это пьянство до добра не доведет. Одна паршивая овца все стадо портит! Разве неизвестно, кто в Бараньей Голове всем управляет и людей толкает в корчму?

- Это уж как знать, а насчет питья, так иному после работы непременно нужно выпить.

- А я вам говорю: избавитесь от Репы - и все хорошо будет.

- Что же мне, по-вашему, башку ему свернуть, что ли?

- Башку ему не свернешь, а теперь составляются рекрутские списки, внести в список - и пусть тянет жребий.

- Да ведь он женатый, у него уже мальчишка годовалый.

- Кто же об этом узнает? Жаловаться он не пойдет, а пойдет, все равно никто его слушать не станет. Когда набор идет, никому недосуг.

- Ох, пан писарь, пан писарь! Видать, тут дело не в пьянстве, а в жене Репы... Да ведь это большой грех!

- А вам-то что? Вы вот смотрите, ведь и вашему сыну уже девятнадцать лет, значит и ему тянуть жребий.

- Знаю я это, а сына своего не отдам. Если нельзя будет иначе, так и выкуплю.

- Ишь ты, какой богач нашелся!

- Подкопил я малость медяков, хоть и не больно много, да авось хватит.

- Восемьсот рубликов медяками придется платить.

- Раз сказал - заплачу, так хоть и медяками, а заплачу! А там, бог даст, останусь войтом, так с божьей помощью годика за два опять соберу.

- Это еще неизвестно, соберете вы или не соберете. Мне ведь тоже нужно, и я не допущу, чтобы вы всем один пользовались. У человека образованного расходов всегда больше, нежели у простого, а мы запишем Репу вместо вашего сына, и вы денежки сбережете... Восемьсот рублей на улице не валяются.

Войт призадумался. Надежда сберечь такую значительную сумму приятно улыбалась ему.

- Да ведь за это не похвалят, - наконец, проговорил он.

- Уж это не вашего ума дело.

- Вот я и боюсь: вы своей головой надумаете, а свалится все на мою голову.

- Не хотите, так платите восемьсот рублей...

- Да разве я говорю, что мне их не жалко!

- Если вы думаете, что соберете их опять, так нечего и жалеть. Но вы не особенно рассчитывайте, что останетесь войтом. Еще про вас не все знают, а вот узнают то, что я знаю...

- Да ведь канцелярских вы больше берете, чем я, - возразил войт.

- Я не о канцелярских говорю, а о прежних делах...

- Этого я не боюсь! Что мне приказывали, то я и делал.

- Ну, оправдываться вы будете в другом месте.

Не прибавив больше ни слова, писарь надел свою зеленую клетчатую фуражку и вышел из канцелярии.

Солнце стояло уже низко; люди возвращались с полей. Первыми навстречу писарю попались пять косарей с косами за плечами, они поклонились ему и сказали обычное: "Слава Иисусу", но пан писарь только кивнул им своей напомаженной головой, а "Во веки" не ответил, полагая, что образованному человеку это не подобает. Об образованности пана Золзикевича знали все, и сомневаться и ней могли лишь злые или недоброжелатели, для которых всякая личность, возвышающаяся над средним уровнем, словно бельмо на глазу и не дает им спокойно спать.

Если бы у нас, как подобает, издавались биографии всех наших знаменитостей, то из биографии этого незаурядного человека, портрета которого - не понимаю почему - не поместил пока ни один из наших иллюстрированных журналов, мы бы узнали, что первоначальное образование он получил в Ословицах, столице Ословицкого уезда, к которому принадлежала и Баранья Голова. На семнадцатом году юный Золзикевич дошел уже до второго класса и, вероятно, с такой же быстротой подвигался бы и дальше, если бы не наступили бурные времена, положившие раз навсегда конец его научной карьере.

С горячностью, свойственной молодости, Золзикевич, которого и раньше преследовала несправедливость учителей, став во главе сочувствующих товарищей, устроил своим обидчикам кошачий концерт. Затем изорвал книги, изломал линейки, перья и, покинув храм Минервы, ринулся в объятия Марса и Беллоны.

Это была пора в его жизни, когда брюки он носил не на голенищах, а в голенищах, пора, когда он певал с жаром, пышащим горькой и страшной иронией: "О, честь вам паны, магнаты!"* Кочевая жизнь, песни, облака табачного дыма, романтические приключения на постоях с молоденькими девушками, которые носили крестики на груди и ничего не жалели для "Родины и ее храбрых защитников", - такая жизнь, говорю я, гармонировала со страстной и мятежной душой молодого Золзикевича. Он находил в ней воплощение своей мечты, владевшей его умом с давних пор, когда он еще в школе, под партой зачитывался "Ринальдо Ринальдини" и другими произведениями, которые развивали ум и сердце и пробуждали воображение нашей молодежи.

______________

* "О, честь вам, паны магнаты!" - припев популярной революционной песни, написанной краковским поэтом Густавом Эренбергом (1818-1895).

Но у этой жизни были свои темные, вернее рискованные, стороны. Бешеная отвага слишком увлекала Золзикевича. Увлекала настолько, что - хоть этому верится с трудом - еще до сего дня показывают в Вжецёндзе плетень, через который не мог бы перескочить самый лихой конь, а пан Золзикевич однажды, бурной ночью, перескочил одним махом, охваченный страстным желанием сохранить себя на радость отечеству. Ныне, когда времена эти давно миновали, сколько бы раз ни приходилось пану Золзикевичу бывать в Вжецёндзе, поглядывал он на этот плетень и, сам себе почти не веря, думал: "Черт побери! Сейчас я бы так не сумел!"