Генрик Сенкевич - Наброски углем

На крылечке у дверей женщина мяла коноплю, напевая: "Ой-та да-да! ой-та да-да! да-да-на!" Возле нее, вытянув передние лапы, лежала собака и поминутно щелкала зубами, пытаясь поймать мух, которые садились ей на разорванное ухо.

Женщина была молодая, лет двадцати, и на редкость красивая. Одета она была в белую рубаху, перетянутую красной тесьмой. На голове у нее был простой бабий чепец. От всей ее фигуры веяло силой и здоровьем. Под рубахой вырисовывались упругие округлые груди, точно два кочана капусты, и вся она была словно крепкий гриб, широкая в плечах и бедрах, с тонкой талией, гибкая - одним словом, лань.

Однако у нее были мелкие черты лица, небольшая голова и она могла бы показаться бледной, если бы не золотистый загар. Большие черные глаза глядели из-под прямых, словно нарисованных бровей, а губы под маленьким точеным носиком алели, как вишни. Пышные темные волосы выбивались из-под чепца.

Когда писарь подошел ближе, собака, лежавшая возле мялки, поднялась, поджала хвост и, зарычав, оскалила клыки, как будто улыбаясь.

- Цыц, Кручек! - окликнула ее женщина мелодичным, звонким голосом.

- Добрый вечер, хозяюшка! - начал писарь.

- Добрый вечер, пан писарь, - ответила молодая женщина, не прекращая работы.

- Ваш дома?

- Работает в лесу.

- Жаль, я по делу к нему, из волости.

Подобные дела для простых людей никогда не предвещают ничего хорошего, поэтому женщина оставила свою коноплю и, тревожно взглянув на него, спросила с беспокойством:

- Какое же это дело?

Между тем писарь уже вошел, поднялся на крылечко и остановился возле нее.

- А позволишь себя поцеловать? Тогда скажу.

- Обойдется и так! - возразила женщина.

Но писарь уже обнял ее и прижал к себе.

- Я людей позову! - вырываясь, крикнула женщина.

- Придешь сегодня ко мне вечером, а? - шептал писарь, не выпуская ее из объятий.

- Не приду, ни сегодня, никогда...

- Красавица ты моя, Марыся!

- Побойтесь вы бога, пан писарь!

Говоря это, она изо всех сил старалась вырваться, но писарь был не из слабых и не выпускал ее. Началась борьба, и в этой борьбе женщина, споткнувшись, упала на стружки, увлекая за собой писаря.

- Спасите! - громко закричала Репиха.

В эту минуту Кручек подоспел к ней на помощь. Шерсть стала дыбом у него на загривке. Он ощетинился и с бешеным лаем бросился на писаря, а так как пан писарь лежал ничком и был в коротеньком пиджачке, пес вцепился зубами в сукно, не покрытое пиджаком, затем в нанку, прокусив которую, вгрызся в тело и только, когда почувствовал, что пасть у него полна, начал яростно мотать головой и теребить свою жертву.

- Иисусе, Мария! - закричал Золзикевич, забыв о том, что принадлежал к esprits forts*.

______________

* Вольнодумцам (франц.).

Женщина тем временем вскочила на ноги, вскочил также и пан писарь, хотя Кручек не выпускал его. Тогда писарь схватил полено и вслепую стал размахивать им, пока не ударил собаку по спине; Кручек отскочил, жалобно скуля. Через минуту, однако, опять бросился на писаря.

- Уберите эту собаку, уберите этого черта! - кричал Золзикевич, отчаянно размахивая поленом.

Женщина кликнула собаку и прогнала ее за ворота. Некоторое время они молча глядели друг на друга; наконец, испуганная кровавым оборотом дела, Марыся воскликнула:

- Ох, горе мое! Чем же я приглянулась вам?

- Я вам покажу! - кричал писарь. - Я вам покажу! Вы у меня дождетесь! Пойдет ваш Репа в солдаты... Я хотел ему помочь... а теперь... Вы еще придете ко мне!.. Я вам покажу!..

Женщина побледнела, словно ее ударили обухом по голове, развела руками и открыла рот, как бы желая что-то сказать.

Но писарь уже поднял с земли свою зеленую клетчатую фуражку и быстро удалился, размахивая поленом, которое держал в одной руке, между тем как другой он придерживал клочья сукна и нанки,

Глава II

Другие люди и неприятные встречи

Спустя час Репа приехал из лесу с плотником Лукашем на помещичьей телеге. Репа был здоровый детина, высокий, как тополь, и топор был ему как раз подстать. Помещик недавно продал евреям остаток леса, который не успел заложить; Репа нанялся на рубку и хорошо зарабатывал, - работник он был хоть куда. Как, бывало, поплюет на ладони, да схватит топор, да крякнет, да как взмахнет - сосна так и задрожит, а щепки летят на пол-сажени. Никто не мог с ним сравняться и в укладке леса на возы. Евреи, ходившие по лесу с меркой в руке и поглядывавшие на верхушки сосен, словно в поисках вороньих гнезд, все восхищались его силой. Богатый ословицкий купец Дрысля не раз говорил ему:

- Ай да Репа! Черт бы тебя побрал! На вот тебе шесть прошей на водку... нет, погоди, на пять...

А Репа - хоть бы что; знай машет топором, так что гул идет, а то для потехи закричит вовсю:

- Го-го-го!

Голос его разносился по лесу и отдавался эхом.

А затем ничего не было слышно, кроме стука его топора, только сосны порой загомонят, зашумят ветвями, как всегда в лесу.

Иной раз дровосеки принимались петь, и здесь Репа всегда был впереди. Надо было слышать, как гремел его голос, когда он с дровосеками распевал песню, которой сам их научил:

Ой, в лесу загудело,

Буууу!

Что-то там загремело,

Буууу!

То комар с дуба ухнул,

Буууу!

Повредил себе брюхо,

Буууу!

Ему мушка-вострушка,

Буууу!

Зажужжала на ушко,

Буууу!

Ты б, комарик, не падал,

Буууу!

Тебе доктора надо ль?

Буууу!

Докторов мне не надо,

Буууу!

Ни лекарства, ни ваты,

Буууу!

Мне б соху да лопату,

Буууу!

Да и в корчме Репа тоже всегда был первым, только вот сивуху он чересчур любил, и как выпьет, так сейчас в Драку.

Однажды он Дамасию, господскому батраку, проломил голову так, что экономка Юзефова клялась, будто в эту дыру у него всю душу видно. В другой раз, а было это, когда ему сравнялось семнадцать лет, подрался он в корчме с отпускными солдатами. Пан Скорабевский, который был в то время войтом, потащил его в канцелярию, ударил разок-другой просто так, для виду, но скоро смягчился и спрашивает:

- Скажи ты мне, ради бога, как же ты с ними справился? Ведь их было семь человек.

- Ну и что же? - отвечает Репа. - Они в походах ноги-то наломали, такого чуть только ткнешь пальцем, он и валится.

Скорабевский так и замял это дело. В то время Репа пользовался особым его расположением. Бабы даже шептали друг другу на ушко, что Репа приходится ему сыном.

- Оно и видно, - прибавляли они, - у него и амбиция дворянская.

Но это было не так, хотя мать Репы знали все, а отца никто. Сам Репа сначала жил в наемной избе и арендовал три морга, а потом так и остался на них, когда стали раздавать землю. Хозяин он был хороший, так что дела его пошли недурно. Жена у него была такая, какой и с огнем не сыщешь. Одним словом, все шло бы прекрасно, если бы не то, что он любил выпить.