Евгений Салиас - На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

– А!.. Прохор Егорыч… Как живешь? Пожалуй… – встретил он Алтынова.

– Все ли благополучно-с? – отозвался тот, кланяясь. – Вашу милость с праздником поздравить…

– С каким праздником?

– Воскресенье сегодня…

– Э! Ну, так что же из того? Какое же нам с тобой дело до того, что воскресенье?

– Да так-с, проведать приехал… Праздник, день, свободный от всяких делов…

– Ну, так бы и сказал, что день свободный. Садись. Ну, что нового? Под суд еще не угодил? Счастлив, брат, ты…

Алтынов вежливо рассмеялся.

– Что же, правду говорю… Счастлив… Другой бы давно в рудниках был…

– Как здоровье Аксиньи Николаевны? – переменил разговор Алтынов.

– Ничего, что ей… А ты брось подходец-то… На черта ли тебе ее здоровье… Не финти, сказывай прямо, зачем приехал.

Алтынов собрался что-то опять, по-видимому, сочинить, Воротынский догадался и не дал ему выговорить слово.

– Перестань, говорю… Что я, разве тебя не знаю? Сказывай прямо, какое дело? Денег я, кажись, тебе не должен. Ведь в расчете?

– Так точно-с.

– Ну, так, стало быть, продаешь кого?

Алтынов усмехнулся.

– Угадал?

– Да я, ваше высокородие, уж имел честь вам единожды докладывать об некоей красавице, почти, можно сказать, дворянского происхождения.

– Да, да… Помню… Ну, что же?

– Да вот-с, не угодно ли будет повидать и сказать – за вами ли останется. Охотников много-с.

– Не ври.

– Не вру-с.

– Ну, привези, посмотрим…

– Мудрено, Григорий Матвеич, не из таких…

– Вот как!

– Да-с. Я вам доложу – если купите – держите на цепи, покуда не обойдется…

– Вон как! – воскликнул Воротынский, – да это даже любопытно… Так как же? К тебе приехать?

– Да уж извольте ко мне побеспокоиться.

– Ладно. А у тебя она на привязи сидит?

– Да пожалуй, что и на привязи, – рассмеялся Алтынов.

– Не кусается?

– Да пожалуй, и кусается… – весело смеялся Алтынов.

– Прелюбопытно!.. Завтра приеду.

Алтынов, просидев немного у бригадира, раскланялся, вышел и съехал со двора.

Едва только прапорщик карабинерного полка исчез из гостиной, в противоположную дверь вошла красивая, черноволосая женщина, маленького роста, богато одетая, и ласково поздоровалась с Воротынским. Это и была Аксинья.

– Энтот людоед у вас сидел? – звучным голосом проговорила она, усмехаясь.

– А не любишь ты его?

– Видеть не могу. А должна бы любить его пуще всех… Кабы не он – никогда бы мне не бывать у вас. И во сне бы не видать своего счастья…

– Ну, полно, полно, – нежно и самодовольно отозвался бригадир.

Видно было, что он любил слышать из уст любимицы эти уверения в любви.

– Что же, я правду говорю, – веселей выговорила Аксинья. – Если бы Алтынов меня не купил и вам бы не продал – по сю пору жить бы за холопом и крепостным. Была бы поломойкой…

– Ну, а что твой благоверный… Все еще скучает по тебе?..

– Кто его знает! Мне что за дело… Сказывала мне, однако, прошлое воскресенье лавочница Сергеевна, что будто бы жениться собирается…

– Нельзя!.. Не смеет!.. Под суд пойдет! Ты все-таки его законная жена.

– А что же? пойдет под суд – тем лучше. В Сибирь уйдет!! Отлично! – весело, но как-то неестественно смеясь, выговорила женщина.

– Вишь, какая ты жестокосердная.

Аксинья ничего не ответила, но отвернулась лицом к окну, и наступило минутное молчание.

– И как это ты, молоденькая, хорошенькая, – заговорил вдруг бригадир задумчиво, – да еще вдобавок вольная мещанка, и пошла вдруг за крепостного холопа! Любила, стало быть…

Вопрос этот бригадир делал Аксинье, быть может, уж в тысячный раз, и всякий раз она давала все тот же неизменный ответ:

– Глупа была… молода… Да что об этом толковать… И охота вам поминать… Иной раз забудешь, что холопка, кажется, что чуть не барыней стала. А вы тут начнете о муже вспоминать…

И Аксинья начала ласкаться и шутить, ребячески шалить с повеселевшим бригадиром.

– Ах, забыла совсем, – выговорила она вдруг, – мне ведь не время балагурствовать-то. Надо сейчас бежать к той купчихе, что обещалась мне душегрейку-то атласную добыть подешевле… Позвольте вы мне ныне сбегать к ней?

– Конечно. Только зачем же сбегать? Вели заложить берлинку, да и поезжай.

– Ах, нет, золотой мой, знаете, ведь не люблю я смерть этого… Нет, уж позвольте мне попросту, пешком. Ей-Богу, мне так веселей. А то сидишь в карете дура дурой. Нет уж, пожалуйста, позвольте просто…

– Как знаешь… – слегка недовольным голосом выговорил Воротынский.

Но Аксинья начала снова ласкаться, и Воротынский через несколько минут снова весело стал болтать с своей любимицей.

Час спустя из ворот дома вышла пешком красивая женщина и быстрыми шагами почти побежала по направлению Лефортова.

Там, недалеко от Разгуляя, в маленьком домике жил тот человек, которого приходилось ей всякий день по десяти раз обзывать различными грубыми именами и в то же время любить, почти обожать до безумия. Там жил ее муж, о котором она не имела возможности говорить иначе, как с насмешкой. Теперь она уже две недели не видала своего дорогого Васю, потому что бригадир был не в духе и не отпускал ее из дому. Молодая женщина мечтала и день и ночь о том, когда выберется хоть на минуту повидать своего мужа.

Между тем Воротынский все сидел у того же окна и раздумывал. Он был глубоко убежден, что его милая Акся, как звал он ее, действительно искренно привязана к нему. Но все-таки ему, умному и отчасти дальновидному человеку, казалось по временам, что есть что-то странное, не вполне понятное ему и неестественное в этой женщине. Изредка смутно представлялось ему, что она притворяется, но это сомнение являлось на мгновение. Все данные были против этого. Во всяком случае, бригадир никогда бы не поверил, что эта женщина, молодая, на вид не очень умная, способна так хитро притворяться.

Теперь он точно так же раздумывал – соглашаться ли ему или нет на постоянные просьбы Аксиньи. Она настоятельно упрашивала золотого и милого Григорья Матвеича доказать ей свою привязанность и любовь и подарить ей только так… для виду… только для того, чтобы положить к себе в шкатулку и не тратить… триста рублей!!

– Да на что тебе? – постоянно спрашивал бригадир.

– Да так, голубчик, – постоянно отвечала Аксинья. – Ну, так, ради баловства… Чтобы вот положить хоть под подушку да сказать, что, мол, есть куча денег! А тратить куда мне? У меня всего довольно от ваших щедрот.

И бригадир обещал, но почему-то невольно все откладывал эту минуту. Отчасти и потому, что такой наличной суммы у него почти не бывало.

За последнее время просьбы о трехстах рублях становились все чаще, и бригадир начал еще более смущаться.

Воротынский, сидя теперь у окошка, именно думал о том, что надо же побаловать ее, дать на несколько дней эти деньги. Взор его, устремленный на двор и на ворота, праздно, лениво бродил с ворот на флигеля и с флигелей на мостовую и улицу. Вдруг в эти ворота влетела бойко серая тройка ямщицких лошадей, подкатила к подъезду, и какой-то военный, весь закиданный снегом и укутанный, очевидно, приезжий с дальней дороги, вошел на крыльцо.