Евгений Салиас - На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

Еропкин закачал головой и, как бывало с ним часто в его рассеянности, прибавил вслух:

– Удивительное это дело!

– Да, – отозвался Салтыков, – и впрямь удивительное!

Еропкин пришел в себя и смутился, не сказал ли он вслух что-нибудь лишнее.

Однако сенатор добился все-таки от фельдмаршала, чтобы тот потребовал у докторов назвать прямо, какая болезнь найдена ими на Суконном дворе. Еропкин посоветовал спросить у медицинской конторы, каким образом будет она лечить болезнь, когда она сама не знает, какая болезнь и как ее назвать.

Через несколько дней Салтыков получил следующий рапорт докторов:

«Решительное докторов мнение о моровой язве.

Сего 1771 года, марта 26-го дня, государственной медицинской коллегии в конторе Медицинский совет, получа словесное повеление от Его Сиятельства господина генерал-фельдмаршала графа Петра Семеныча Салтыкова, назвать точным именем оказавшуюся на большом Суконном дворе болезнь, положил: что оный, в данных сего марта 11-го и 23-го чисел мнениях, ничего к прекращению оной не опустил, кроме общенародного имени; а как ныне оное от совета точно требуется, то инако оной не называет, как моровою язвою.

Подписали доктора: Эрасмус, Фон-Аш, Мертенс, Шафонский, Вениаминов, Ягельский и Зибелин».

Фельдмаршал, получив бумагу и прочитав ее, почему-то был вдруг поражен так, как если бы в первый раз узнал о том происшествии, которое уже отчасти начинало волновать весь город. Он тотчас разослал верховых к Еропкину, Грузинскому, Бахметьеву, Шафонскому, Риндеру и даже к преосвященному Амвросию.

– Ты сам, Фединька, слетай к владыке, – сказал он любимцу адъютанту. – Скажи: «Беда!»

Через два часа все съехались у фельдмаршала.

– Моровая язва!.. – встречал фельдмаршал всякого, выпуча глаза и высоко подняв мохнатые брови. – Слышали? Моровая язва?!

И фельдмаршал вглядывался в лицо каждого, как будто искал на нем себе утешения, будто надеялся, что слышавший начнет ему доказывать, что это известие ложное, и станет его успокаивать.

Но из всех, слышавших слова фельдмаршала, один Риндер как-то съежился, сделал жалостливую гримасу, и лицо его говорило: «Если вашему сиятельству непременно угодно так прозвать болезнь, – так пускай! Наше дело подчиняться и ежиться».

Съехавшиеся к фельдмаршалу решили единогласно, во-первых, самую важную меру: дать знать немедленно о появлении моровой язвы в Петербург. Затем было решено немедленно запереть Суконный двор и вывести фабричных за город.

– Выведи!.. – грозно произнес Салтыков Бахметьеву.

– Слушаю-с!

– А ты смотри, царевич, чтобы назад не приходили! – обратился фельдмаршал к Грузинскому.

– Слушаю-с!

– А вы, преосвященный владыка, прикажите, чтобы беспременно во храмах Богу молились… Все Бог…

Амвросий вежливо отвечал что-то фельдмаршалу, не вполне внятное.

– А вам в сенате, – обратился Салтыков к Еропкину, – тоже бы надо…

– Что прикажете? – отозвался Еропкин.

– Да как же, тоже бы надо… Ведь моровая, ведь язва… Надо беспременно…

– Да что прикажете, граф?

– А все! Действуйте!.. Важнейшее событие, всем надо действовать…

– Да мы можем только в сенате обсудить, какие в этом случае…

– Ну, да, да… Обсудить… Обсудить!.. Ведь моровая. Да, ты, доктор, – вдруг вспомнил Салтыков, обращаясь к Риндеру, – ты, голубчик, сказывал – дворянин не мрет. А вот сенатор заладил, что мрет…

– На все воля Божья, – снова съежился Риндер.

– Как воля Божья?! – вдруг заорал из всех стариковских сил Салтыков. – Как воля Божья?! А!!

– Воля Божья… – прошептал Риндер, оробев.

– Стало быть, и дворянин мрет! – воскликнул Салтыков, как может воскликнуть утопающий, увидя, что последняя соломинка, за которую он держался, рвется теперь у него в руке. Риндер совсем как бы свернулся в какой-то подобострастный клубочек и молчал, низко опустив повинную голову.

– Вот и поздравляю! – протянул Салтыков и развел руками. – Вот и поздравляю!.. – снова проговорил он, обращаясь к Амвросию.

И фельдмаршал, совсем потерявшись, простоял несколько секунд, растопыря руки, потом пробормотал что-то такое себе под нос, но очень грустным голосом и опять смолк.

Гости стали прощаться. Салтыков как бы бессознательно перецеловался со всеми, поцеловал даже Шафонского и только после троекратного поцелуя сообразил, что делает унизительную для себя вещь, и, как-то печально махнув рукой, выговорил:

– Ну, все равно… Не пристанет…

Когда гости уехали и фельдмаршал остался глаз на глаз с своим любимцем адъютантом, то вдруг выговорил:

– Фединька, что ж тут делать?

– Чего изволите?

– Спрашиваю я, голубчик: что ж тут делать, коли и дворянин-то мрет?

– Ничего-с. Я полагаю, это все пустобрешество. Ведь дохтуры говорят… А их учат врать нарочито.

– Как учат?

– Так-с. Мне тетенька это намедни пояснила. Дохтуров всех обучают полосканья мешать, мертвых резать и врать. Коли какой не смышлен и не обучится здорово врать, ему и лечить не позволяют.

– Это враки, Фединька. А ты вот скажи, что мне с чумой-то делать?

– Прикажите Бахметьеву ее словить да в острог…

– Что? Что-о? Хворость словить, якобы буяну бабу…

– Я, Петр Семеныч, простите, больше поверю тетеньке, чем проходимцу дохтуру… А тетенька сказывает: чума по Москве ходит… вот как есть барыня.

– Что-о?

– Тетенька сама ее видела, – воодушевился Фединька. – Салоп у нее атласный желтый… Шапка вроде поповой – с наушниками… Один глаз с морготой. И прихрамывает на левую ногу.

– Это кто же, тоись, прихрамывает?.. Твоя тетенька?.. – не понял Салтыков.

– Нет-с. Чума, чума! Тетенька сказывает…

– Твоя тетенька – дурафья! Вот что!.. – рассердился вдруг фельдмаршал. – Вот кабы тебя обучили смолоду читать и писать грамоту российскую, ты не болтал бы пустяковины.

Адъютант жалостливо замялся, слегка смущаясь. Успокоившись, Салтыков выговорил ласковее:

– Фединька? А Фединька?

– Чего изволите?

– Если дворянин тоже мрет… Мы с тобой уедем ко мне в Марфино… Туда не придет небось! А?..

И Салтыков, хитро подмигнув адъютанту, закусил губу беззубой десной.

У Барабина в доме стало тише, чем когда-либо; можно было подумать, что муж и жена, примирясь, живут душа в душу.

Когда Барабин, вернувшись домой, узнал, что жена освободила запертого Ивашку, он был так поражен этим поступком, что с тех пор ходил как потерянный. Он не знал, что думать, и терялся в догадках. Разум не дозволял ему подозревать жену, и, в сущности, он не верил, чтобы могло быть что-нибудь между женой и деревенским парнем, бежавшим с фабрики. Но он понял только, что прежняя жизнь истомила Павлу, что она была несчастлива и воспользовалась теперь первым предлогом показать свою волю. Это именно и испугало Барабина. Он считал срамным и позорным проявление личной воли жены в доме, в семейных отношениях, даже в хозяйстве.