Евгений Салиас - На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

– Вы не обижайтесь, батюшка…

– А тем паче, когда денежки-то эти неведомо откуда и какие. Может быть, такие паскудные, что и сказать нельзя.

– Кабы я знал, что вы не будете, как все московские вельможа, болтать, так я, пожалуй…

– Как ты смеешь со мной так разговаривать! – вскрикнул бригадир.

– Побожитесь, что не разболтаете, я вам сейчас поведаю, откуда у меня деньги.

– Божиться я не стану, что мне твоя божба! А даю тебе мое воротынское слово, которое держал и держу так, как и тебе желаю вперед.

– Ну, ладно. Деньги мои от княгини.

– Какой?

– Какой! Колховской.

Бригадир вытаращил глаза на сына, разинул рот, и несколько секунд длилось молчание.

– Взаймы берешь?

Матвей повел плечом и усмехнулся.

– Отвечай!

– Я в десять лет не отдам того, что в один день трачу теперь, – вымолвил Матвей.

– Так это по-питерскому. Еще не женился, а уж на счет будущей жены живешь.

– Я и не собираюсь на ней жениться, то есть на дочери.

– На матери, что ли, собираешься? – усмехнулся бригадир.

– Зачем? Я еще не спятил. В сыновья ей гожусь, а не в мужья.

– Какие же это деньги?

Матвей грубо и резко в нескольких словах объяснился.

Бригадир переменился в лице, смолк и опустил голову.

– Вот оно… – проговорил он тихо. – Вот оно!.. Двадцать лет вдали жил, почитай, чужой, а имя-то мое носит!.. Ну, Матвей Григорич, нет, стало быть, в тебе ничего Воротынского, нет ничего и простого дворянского, хуже ты моего Федьки-холопа. И тот на такую мерзость не пойдет. Кабы мог я тебя лишить моего честного имени, имени Воротынского, то лишил бы. Пакостничай под какой другой фамилией. Ты, братец, подлец!

– Один Бог без греха, батюшка, а у всякого человека свой есть. У иного старого хуже грех на душе. Иной старый молодится на старости лет, потешные приключения наживает, так что город смешит и притчей во языцех становится.

– Это в мой огород, – выговорил вне себя Воротынский, – так поди, спроси у всех в Москве, что я за человек, и скажут тебе: «И он, мол, не без греха, но дворянин и никакой гадости за свою жизнь не сделал. В наемниках не бывал, сам нанимал». Спроси тоже и про себя, хорош ли, мол, я; увидишь, что скажут. А теперь собирай все свои пожитки дареные, коней даровых, и чтобы твоего духу не пахло у меня в доме. Лучше опять без сына останусь, чем этакого мерзавца сыном величать.

Матвей изменился в лице, хотел что-то заговорить, но бригадир грозно поднялся на своем троне и крикнул:

– Вон пошел! Когда остепенишься, разумеешь, что подлец стал, раскаешься, придешь ко мне – приму, обниму. А покуда ты подлец, ноги твоей чтобы не было у меня. Убирайся!

Матвей встал, озлобленный, вышел и, придя в свою горницу, сел и задумался на том самом диване, где когда-то богатырски заснул вскоре после приезда.

В первый раз в жизни первый человек назвал подлостью и гадостью то, что Матвей делал уже лет пятнадцать. Доброму, беспечному малому, однако, не хотелось слыть подлецом. Он убеждал себя, что отец дурит на старости лет, завирается, а между тем смутно чувствовал, что отец прав. Кончилось тем, что Матвей встал и гневно проговорил вслух, как бы обращаясь к отцу, и в голосе его слышалось неподдельное чувство:

– Зачем же ты бросил меня одного в Питере? Зачем сам примером мне не служил своей жизнью и теперь не служишь? Зачем достояние дедово и бабкино спустил все на дурацкие затеи и тоже на разные поганые прихоти? А теперь что тут в доме, наверху? Бригадирское сиротское отделение! Кто тут в доме хозяйничает? Крепостная девка! Не тебе бы говорить, дюжинный бригадир. Есть родители почтенные, которые могут учить уму-разуму и чести дворянской своих сынов, да не ты, старый вертопрах.

Матвей, озлобленный, позвал Федьку, который проходил мимо его горницы, и велел ему укладывать вещи. Федька, глупо ухмыляясь, не понимая смысла того, что делает, начал усердно убирать в сундуки все попадавшееся ему под руки.

Матвей, ходивший по горнице, вдруг остановился, как-то ахнул и выговорил вслух:

– Постой же, родимый, вот так придумал угощение! Будешь ты у праздника…

Матвей быстро вышел из своей комнаты, поднялся наверх, тихонько и осторожно прошел в ту половину дома, где была отдельная горница Аксиньи, и вошел в нее. Аксиньи не было.

«Должно быть, дома нет, – подумал он, – а то всегда тут сидит».

Он повернулся и хотел выходить, но в конце коридора показалась фигура Аксиньи в куцавейке и платке.

Когда она приблизилась к Матвею, он невольно отступил на шаг и ахнул. На Аксинье лица не было.

Она прошла мимо него, опустилась на стул, схватилась руками за голову и начала как-то странно покачиваться из стороны в сторону.

– Что ты? – подступил к ней Матвей, – что с тобой? Хвораешь, что ли? Очумела, что ли? Ныне, сказывают, чума по всем улицам ходит.

– Да, ходит, – выговорила Аксинья, – ходит, ходит… Кабы она и меня взяла.

– Да скажи, в чем дело?

Не скоро добился Матвей толку от взволнованной женщины. Наконец она рассказала, что муж ее опасно болен, может, не выживет, а она принуждена сидеть здесь, у бригадира, и не имеет возможности ухаживать за любимым мужем.

– И все это от каких-нибудь дрянных рублев зависит! – воскликнула вдруг Аксинья. – Будь я богата, сейчас бы счастлива была!

– Ну, вот за этим-то я и пришел. Тебе сколько денег нужно, чтобы все свое дело справить? Ну, вольную и всякое такое! И отсюда уйти… Сколько надо?

Аксинья махнула рукой.

– Да полно махать, дело сказывай скорей. Придет сюда твой бригадир, ты же в дурах останешься. Он меня гонит вон, и я сейчас уезжаю. Говори скорей, сколько тебе денег надо?

Аксинья подняла голову, искаженное лицо ее странно оживилось.

– Барин, не шутите так! Такими шутками убить можно…

– Ах, Создатель мой! – нетерпеливо воскликнул Матвей. – Скажешь ты или нет, – сколько тебе надо?

Матвей достал из кафтана большой бумажник, развернул его и вынул несколько ассигнаций.

– Двести, что ли? триста? четыреста?

– Триста, – выговорила Аксинья как-то бессознательно.

Матвей отделил несколько бумажек, сунул их в руки женщины, захлопнул бумажник, положил в карман и выговорил весело:

– Ну, вот! Когда убежишь?

Аксинья, казалось, потеряла всякую способность размышления. Она сидела на стуле, держа деньги в руках, не шевелилась и не спускала глаз с молодого человека.

Матвей махнул рукой и вышел вон из горницы.

Тут только Аксинья пришла в себя. Она стремительно вскочила с места, прижала деньги к лицу и опять замерла.

– Что ж это? Неужто правда? – тихо проговорила она. – Деньги! Деньги! Триста! То, что нужно… Могу бежать отсюда сейчас. Бежать! Господи! да неужто это правда?

В эту минуту раздались шаги в конце коридора. Аксинья окончательно пришла в себя. Она боялась, что бригадир сейчас выйдет к ней, прочтет по ее глазам, что у нее есть деньги, отнимет их, и тогда все пропало навсегда.