Кристин Ханна - Четыре ветра

Она пониже надвинула на обожженный солнцем лоб соломенную шляпу, некогда белую, а теперь бурую от грязи, вокруг шеи был обмотан голубой платок. Она щурилась от пыли и то и дело сплевывала, выезжая на Главную улицу. Мило медленно цокал копытами по растрескавшейся от зноя земле. На телефонных проводах нахохлились птицы.

До Тополиного она добралась к трем пополудни. В городке стояла тишина, все попрятались от жары. Никто не ходил по магазинам, женщины не собирались группками у витрин. Эти дни канули в прошлое, как и зеленые лужайки.

Шляпная лавка была заколочена, как и аптека, и киоск с газировкой, и закусочная. Кинотеатр «Риальто» держался на волоске, остался только один утренний сеанс в неделю, но мало кто мог позволить себе купить билет. Одетые в лохмотья люди стояли в очереди за едой у пресвитерианской церкви, сжимая в руках металлические ложки и миски. Веснушчатые, обгоревшие на солнце дети выглядели такими же прибитыми, как их родители, и даже не шумели.

Одинокое дерево на Главной улице – дельтовидный тополь, в честь которого назвали городок, – умирал. Каждый раз, когда Элса приезжала в город, он выглядел все хуже.

Фургон катил, дребезжа по мостовой, мимо заколоченного здания окружного комитета по соцобеспечению (нуждающихся много, а денег нет), мимо тюрьмы, как никогда переполненной: здесь сидели бездомные, бродяги, без документов приехавшие по железной дороге. Кабинет врача все еще работал, но булочной пришлось закрыться. Большинство деревянных домов были одноэтажными. В тучные годы их регулярно красили. Теперь дома стояли серые.

– Но-о, Мило. – Элса натянула вожжи.

Лошадь и дребезжащий фургон остановились. Мерин потряс головой и устало фыркнул. Он тоже терпеть не мог жару.

Элса взглянула на салун «Сило». Два окна приземистого квадратного здания, которое было в два раза длиннее, чем дома по соседству, выходили на Главную улицу. Одно из них разбили в прошлом году в пьяной драке, стекло так и не вставили. Салун построили в восьмидесятые годы прошлого века для ковбоев, которые работали на огромном ранчо, занимавшем три миллиона акров и расположенном у границы Техаса и Нью-Мехико. Ранчо давно уже исчезло, да и ковбоев почти не осталось, но салун уцелел.

После отмены сухого закона заведения, подобные «Сило», снова открылись, но во время Великой депрессии все меньше оставалось мужчин, готовых потратить на пиво несколько центов.

Элса привязала мерина к коновязи и разгладила юбку своего слегка влажного хлопчатобумажного платья. Она сама сшила его из старых мешков из-под муки. Все теперь шили одежду из мешков. Производители мешков даже начали печатать на них симпатичные узоры. Подумаешь, цветочный узор, но все, что позволяло женщине ощутить себя красивой в эти тяжелые времена, дорогого стоило. Элса убедилась, что платье, топорщившееся на исхудавших бедрах и груди, застегнуто до самого горла. Грустно, что она, тридцативосьмилетняя взрослая женщина с двумя детьми, все еще боится заходить в подобные места. Хотя Элса уже много лет не видела родителей, но их неодобрение до сих пор звучало мощным, отчетливым голосом, продолжая определять представление Элсы о себе.

Элса собралась с духом и открыла дверь. Длинный и узкий салун был таким же неухоженным, как и сам городок. В прокуренном помещении разило прокисшим пивом и застарелым потом. Мужчины, пятьдесят лет сидевшие с пивом за стойкой красного дерева, натерли ее до блеска. Вдоль стойки стояли облезлые, исцарапанные барные табуреты, сейчас, в разгар знойного дня, в основном свободные.

На одном, осев всем телом и уронив голову, сидел Раф. Локти его лежали на стойке, перед ним стояла пустая рюмка. Черные волосы закрывали лицо. На нем был выцветший, заштопанный комбинезон и рубашка из мешковины. Между двумя грязными пальцами тлела коричневая самокрутка.

Откуда-то из глубины салуна раздался старческий голос:

– Берегись, Раф. Шериф в городе.

У старика заплетался язык, рта почти не было видно за седой бородой.

Бармен поднял глаза. На плече у него висела грязная тряпка.

– Здрасьте, Элса. Пришли заплатить за него?

Отлично. У них нет денег купить детям новую обувь или ей пару чулок взамен единственной, вконец изорвавшейся, а муж напивается в кредит. Элса остро почувствовала себя неуклюжей и уродливой в бесформенном платье из мешковины и толстых хлопчатобумажных чулках. Ноги в потрепанных кожаных туфлях казались огромными.

– Раф? – тихонько позвала она, подходя к мужу.

Положила руку ему на плечо, надеясь смягчить прикосновением, как своенравного жеребенка.

– Я собирался выпить только одну рюмку, – сказал он и прерывисто вздохнул.

Элса не смогла бы вспомнить, сколько раз она слышала это «Я собирался». В первые годы их брака Раф старался. Она видела, что он старался любить ее, быть счастливым, но засуха иссушила ее мужа, как иссушила землю. Последние четыре года он уже не сочинял историй о будущем. Три года назад они похоронили сына, но даже это не подкосило его так, как нищета и засуха.

– Твой отец рассчитывал, что ты сегодня поможешь ему сажать озимый картофель.

– Да.

– Детям нужна картошка, – сказала Элса.

Он приподнял голову, взглянул на нее сквозь пыльную черноту волос.

– Думаешь, я не знаю?

Я думаю, ты сидишь здесь, пропивая наши последние деньги, так что откуда мне знать, что ты знаешь? Лореде нужны новые туфли, вот это я знаю. Но вслух произнести это она не осмелилась.

– Я плохой отец, Элса, а муж еще хуже. Почему ты меня не бросаешь?

Потому что я люблю тебя.

Взгляд его темных глаз разбивал ей сердце. Она и в самом деле любила мужа так же сильно, как своих детей, Лореду и Энтони, и так же сильно, как она полюбила старших Мартинелли и землю. Элса открыла в себе практически безграничную способность любить. И, помоги ей Господь, именно ее обреченная, неизменная любовь к Рафу постоянно лишала ее дара речи, заставляла отдаляться, чтобы не показаться жалкой. Иногда, особенно в те ночи, когда он вообще не ложился в супружескую постель, она чувствовала, что заслуживает большего, и, может быть, если бы она встала и потребовала этого большего, она бы его получила. А потом вспоминала, что говорили о ней родители, вспоминала свою извечную некрасивость и продолжала молчать.

– Ладно, Элса, вези меня домой. Мне не терпится провести остаток дня, копаясь в грязи, чтобы посадить картошку, которая все равно умрет без дождя.

Элса поддержала Рафа, когда он, пошатываясь, вывалился из салуна, и помогла ему забраться в фургон. Она взяла вожжи и шлепнула по крупу мерина. Мило устало фыркнул и начал долгий, медленный путь через город, мимо заброшенного зала собраний, где когда-то встречался Ротари-клуб [11] Ротари-клубы – сеть нерелигиозных и неполитических благотворительных организаций. . Раф оперся на Элсу, положив изящную руку с длинными пальцами ей на бедро.