Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые

— Контратака отбита, — голос Турчина вывел Азина из оцепенения. Со вздохом и словно сожалея о чем-то, он вложил шашку в ножны.

— Контратаку отразили, а белых-то так и не сломили. — В этот момент его внимание привлек Лутошкин. — Чего тут болтаетесь? По белой пуле соскучились? — взвизгнул бешено Азин.

— До кремля пустяки осталось, без тебя, юноша, не хватает силенок… Дериглазов подкреплений просит…

В смрадном дыму мелькали магазины, дворянские, купеческие особняки. Перед Азиным возник бронзовый Державин, вросший в красный гранит. Азин промчался мимо; все, что называется самосохранением или страхом, померкло в нем. Все было придавлено новым, необычным «рефлексом цели», а целью являлся кремль. Перед целью этой не существовало ни страха, ни боли, ни гнева — было лишь ощущение огромного физического препятствия, которое необходимо скорее преодолеть.

— За мной, за мной, за мной! — надрывался он одной и той же фразой, не слыша собственных слов и понимая, что его не слышат бойцы, но видя всеобщее стремительное движение.

Кавалеристы врезались в скопище белых. Азин наносил во все стороны удары, сам увертывался от чьих-то ударов. С балкона соседнего дома в него выстрелили — острая боль вспыхнула под локтем левой руки. Как ни странно, боль придала ему новую силу. Он даже не заметил, что кто-то бросил гранату — балкон с офицером обрушился на тротуар.

Новое желание преследовало Азина — только бы не остановиться. Подавляя боль в руке, он рывком послал своего кубанца вперед.

Горящий, визжащий, воющий, содрогающийся, бесконечный коридор улицы кончился. Перед Азиным открылись белые стены с зияющим полукругом ворот; из сизой перспективы стремительно надвигалась башня Суумбеки…

Кремль оказался пустым. Генерал Рычков, капитан Степанов со своими штабами бежали на пароходы адмирала Старка. Белая флотилия ушла вниз по Волге, в устье Камы.

Ротмистр Долгушин с остатками эскадрона прорвался через Арское поле на Мамадышский тракт. Его никто не преследовал…

Казань праздновала освобождение.

Хотя все население города и красноармейцы тушили пожары, хоронили убитых, расчищали улицы и площади от завалов, Казань торжествовала победу.

Гремели всюду оркестры, а над городом лился могучий поток колокольного звона. В кремле на площади перед башней Суумбеки толпились люди — ожидался митинг. У шаткой трибуны Азин и Маркин впервые увидели друг друга. Грязные и потные, они все же сияли, и улыбались, и казались свежими от зеленой своей молодости.

— Целуй руку врага, если не можешь ее отрубить! Казанские попы встречали белых малиновым звоном, вернулись красные — и для нас такой же перезвон. Великолепная диалектика поповского лицемерия! — раздался мягкий, искрящийся иронией женский голос.

Азин обернулся: у трибуны стояла молоденькая женщина. Высокие, со шнуровкой до колен, ботинки, темная юбка, гимнастерка, подпоясанная солдатским ремнем, метили юную красоту женщины строгостью гражданской войны.

— Кто это? — спросил Азин.

— Ты не знаешь Ларису Рейснер?

— Откуда мне знать?

— Сейчас я тебя познакомлю, — сказал Маркин.

Но Лариса уже сама подходила к ним, протягивая маленькую ладонь. Серые глаза остановились на Азине; он смутился под этим светлым, проницательным взглядом.

— Слышите, как приветствуют нас попы? — улыбнулась Лариса милой раздвоенной улыбкой: доверчивой — Маркину, спокойной — Азину.

— Это не попы. Это мои бойцы по моему приказу звонят на всех колокольнях…

— Вот не думала, что Азин любит шумовые эффекты! А трезвонить в честь собственной победы — нескромно…

— Это что такое? — спросил Куйбышев.

— Как что? Приказ, — ответил Гай.

— Читайте вслух, да медленно, не торопясь. Я что-то не понимаю его смысла.

Гай взъерошил черные курчавые волосы, отставил назад левую ногу и стал громко читать свой приказ:

— «Всех покидающих свои посты, бросивших оружие, уничтожающих народное имущество — расстреливать на месте…»

— Черт знает что! С такими масштабами вы перестреляете всю дивизию! Ваш приказ — путь к беззаконию и произволу, — возмутился Куйбышев.

— Я думал, что борюсь за дисциплину…

— Пуля — мера редчайшая! Не дай вам бог сделать пулю повседневностью жизни. Мне известно, кое-кто из комиссаров расстреливает пленных солдат. От имени Реввоенсовета категорически требую прекратить подобную месть. Мы не можем превращать классовую борьбу в звериную злобу. Красная Армия будет уничтожать контрреволюционеров, но обязана щадить белых солдат. Ведь они народ русский. — Куйбышев сделал паузу и повторил свою мысль: — Да, пуля гнусное средство утверждения великих идей. Пуля убьет веру в идею, в цели, и тогда-для чего нам будущее? Для чего революция?

— Я что-то перемудрил, кунак мой, — с пылом раскаяния сказал Гай.

— Каторжники таких торопыг прозывают хитромудрыми. Если бы я тебя. Гай, не знал, если бы мы с тобой одной буркой не укрывались, я бы…

— Ай-ай, зачем эти «я бы», «кабы»! Ты меня пронял, я тебя понял!

Куйбышев приехал к Гаю, чтобы лишний раз убедиться в готовности Симбирской дивизии к наступлению. Гай уже получил приказ командарма выйти на исходные рубежи и девятого сентября начать наступление. До наступления оставалась одна ночь.

Куйбышев и Гай вышли из вагона. Наступал оранжевого свечения вечер, над вокзалом висели желтые тучи берез, носились стаи грачей, готовых к отлету. В природе был грустный покой, и с ним гармонировала тишина батальонов. Бойцы уже знали о завтрашнем наступлении и несуетливо, раздумчиво-тревожно сидели у костров, лежали под деревьями.

— Русские люди не терпят легкомысленного отношения к смерти, — сказал Куйбышев.

Гай, занятый какой-то своей мыслью, не откликнулся на его слова. Он только положил ладонь на его рукав и осторожно спросил:

— Как е г о здоровье?

— Новых телеграмм пока не поступало…

— Стреляла-то она отравленными пулями. Вот ведь стерва, забыл как ее звать…

— Фанни Каплан.

— Стерва! — Гай отступил на шаг и, глядя в глаза Куйбышеву, твердо произнес: — Сегодня у нас два фронта: первый — Восточный, второй — у него в груди…

Над землей нависли тучи, с Волги несло промозглой свежестью, мутный, рассеянный свет тревожил душу: командарм испытывал и нервную радость начавшегося наступления, и острое чувство опасности. Он приехал в штаб Гая еще перед рассветом, сейчас уже полдень, но донесения командиров все еще не давали полной картины штурма.

Она, эта картина, мгновенно менялась, и то, что час назад казалось движением вперед, теперь выглядело как топтание на месте.

По расчету командарма Пятый Курский полк давно должен обойти правый фланг противника, а куряне все еще на марше. По другому расчету Второй Симбирский только вечером должен был овладеть селом Каменки-Ртищево, а противник уже оставил это село. Командарм надеялся, что бойцы Первого Симбирского возьмут Охотничью через два часа после начала штурма, а противник отбивает атаки и все удерживает станцию. В резерве командарма находились Особый стрелковый полк Василия Грызлова и кавалерийский эскадрон; он рассчитывал на них в самый решающий момент штурма, когда город окажется в тесном кольце его войск. Но все же командарм был доволен общим ходом наступления: идея концентрического движения и обхвата противника становилась реальностью.