Юрий Давыдов - Бестселлер

Казалось Бурцеву, что он предвидит многое. И оказалось, что он не видит у себя под носом. Ему и невдомек, что вечером к подъезду дома на Литейном подадут мотор Его Величества.

Ах, ах, Владимир Львович, вы с этим-то авто бы разминулись, когда бы ужинали в «Европейской» с Мими или Зизи. Да, проститутки. Однако ведь не политические, как Каменев, Зиновьев. А между тем… а между тем там, в «Европейской» с Мими, с Зизи, там ужинал Васильев, флота лейтенант, давно и коротко известный автору.

Вкус и манеры у Мишеньки, сына нашего консула в Нагасаки, были отменные. Говорил: лучше нашенских, таких аппетитненьких, и в Гонконге не сыскать, а там в борделях устроили недавно большущие вентиляторы, лопасти большие, плавные, как опахало, над вашими, извините, ягодицами струится не то эфир, не то зефир… Дело, как вы, надеюсь, сообразили не в ягодицах. Девицы спрашивают приятелей, Васильев не один был, а где же, господа, последует то, что следует после ужина? Им ответили – недалеко, на Мойке, у Синего моста. Это, говорят, хорошо. А то, говорят, на Васильевский не попадешь, на Петроградскую, может, тоже, да и вообще… Вот это-то «вообще» и было тайной большевистского переворота, выданной Зизишей и Мимишей: Ленин какой-то мосты разведет, и телефоны перережет, и почту, ну, еще что-то, и это правильно, потому что «временные» давно всем надоели…

Как видите, и лейтенант Васильев, и его приятель были загодя оповещены о начале Новой Эры. А Бурцева Владимира Львовича в тот же вечер арестовали.

Их было полдюжины с винтовками без штыков. Все рослые, на кронштадтских харчах – довоенного запаса – хорошо выкормленные, аж лоснятся. Бушлаты нараспашку; клеши широченные, ремни брючные отличнейшей кожи; сколько бы подметок вышло для ребят; а бляха на ремне, медная бляха так, чтобы бывший орел вниз головами находился; патронташи не по-флотски через плечо, а по-солдатски на ремне. Старший в кобуре маузер держал, а раньше маузеры полагались лишь офицерам-подводникам или командирам торпедных катеров, а этот, вишь, с минного заградителя «Амур», при маузере.

Минуты не теряя – свистать всех наверх, – кинулась балтийская краса и гордость производить шмон у контры, а молодой обладатель маузера солидным баском осведомился: «Вы граждин Бурцев?» – и предъявил гражданину Бурцеву В.Л. машинописный приказ об аресте, подпись и печать военно-революционного комитета. «Ишь ты, – устало ухмыльнулся гр. Бурцев В.Л., – всё, г-н матрос, по форме, как при царском режиме». «Эт точно, – весело согласился г-н матрос с „Амура“, – еще счас поедем, как при царе». И точно, у подъезда на Литейном большой, тяжелый, надежный и элегантный автомобиль. «Вот, – все так же весело объявил владелец маузера, – вот, гражданин Бурцев, прислан за вами. Садитесь. А прежде на нем Николашка ездил».

– А потом, знаешь, кому достался? – спросил Дорогов.

– Не музею ли Революции?

Дорогов усмехнулся. В том музее, сказал, поставили карету Александра Второго, по которой народовольцы-то бомбой шарахнули… Было видно, что мой собеседник презирает террор. Индивидуальный, мелкобуржуазный. Нет, продолжал бывший матрос минного заградителя «Амур», нет, Николашкино авто досталось Зиновьеву. Он возглавил Петроградскую коммуну. Разъезжал, тоже мне коммунар. Медвежья полость, как барину, ножки грела. Ну, и доездился! Колька Ежов две пули в бумажку завернул, вроде бы как на память сохранил. Одна досталась Зиновьеву, другая Камневу… [12]Про Кольку Ежова потом… Куда Николашино наследство после Зиновьева делось, понятия не имею. Я что хочу тебе сказать? Зиновьев – враг народа? Враг! Оттого в царскую машину и забрался. Теперь обрати внимание: товарищ Сталин кто? Нутром коммунист, настоящий. Скромность, говорит, украшает большевика. В Кремле-то не занял царские палаты. А-а, знаю, знаю! На «паккарде», говоришь, ездил? Лет десять ездил, это так. У-у, брат, шесть тонн весом, махина бронированная. И стекла с палец толщиною. Шесть тонн, семь мест, сам видел. Ну и что? Не вместо царя, а на своем месте. «Паккард» от всей Америки, от Рузвельта подарок, Советскому народу-победителю. Тебе, что ли, ездить…

Собеседником моим был тот самый матрос с минного заградителя «Амур», тот самый обладатель маузера, висевшего на тонких прочных ремешках-пасиках, который и произвел в доме на Литейном арест Бурцева.

После гражданской, а воевал Алексей Александрович и на Северах, и в Крыму, подался он в Москву, москвич был, зажил в Подколокольном переулке, в местности некогда достославного Хитрова рынка. Тут-то мы и беседовали. Само собою, не без 0,5. И происходило вышеуказанное уже после кончины тов. Сталина и упразднения тов. Берия. Позднее лето стояло прочно и ясно. Кто-то играл на аккордеоне; понятное дело, изъятом у фашистов и доживавшем свой музыкальный век на московских задворках, не имевших «шарма», как, скажем, арбатские, а имевших словно бы тлеющий запах жулья, пропойц, шулеров, марух, отставных бандерш и стукачей сыскной полиции, выведенных за штат.

Круглая голова бывшего председателя судового комитета обросла седым ежиком; круглое твердо-бурое лицо имело две-три грубо-мужицкие морщины и никаких паутинных сеточек.

Я разыскал его, так сказать, «по делу Бурцева». А когда увидел, сразу и подумал о Володе Шилове, покойном друге дней моих суровых. Такой же нос чижиком и белесые брови вразлет. Стоим на пирсе в Балаклаве. Там совершенно секретно от ясельных младенцев швартуются подводные лодки. И вместе с ними всплывает в памяти Володино присловье, вмещавшее едва ли не весь спектр офицерской службы: «А… им в горло, чтоб голова не качалась!» Похож, похож был Володя Шилов на Алексея Дорогова. Однако последний пламенел идеями социализма на много градусов выше, нежели первый.

Дорогов, посадивший Бурцева в Петропавловку, и других туда же доставил. Вчерашний ненавистник дисциплины корабельной теперь боролся за дисциплину городскую. По его мнению, все вопиющие нарушения происходили не оттого, что стихия гуляла, а потому, что все и вся исподтишка учиняла контрреволюция.

Вот ты говоришь, говорил Дорогов, хотя я ничего не говорил. (Между прочим, весьма распространенный способ собеседования, не уступающий сократическому.) Вот ты говоришь, говорил он и продолжал костить «Аврору», легендарный крейсер. Слава и символ, ежели по справедливости, должны принадлежать минному заградителю «Амур». Ты возьми, объяснял Дорогов, погром винных подвалов. В Зимнем. Это кто?! «Аврора»! – вот кто. Орали: «Допьем романовские остатки!» А мы?! А наши-то с «Амура» – ни капли. Наши – сознательность. Мы у этих, с «Авроры», бутылки отнимали и бутылки об бутылки били, так что ручьи ручьились. Погуще, посильнее, чем на Фурштадтской, из магазина Черепенникова – красные и зеленые, ликер, понимаешь ли, а тут прямо радуга, да и только. А ты говоришь: «Аврора», «Аврора»… Вконец расстроенный всемирной известностью крейсера, Дорогов по какой-то филиации, известной только ему, обрушился на Фурцеву, тогдашнего министра культуры: «Губы красит, а еще коммунистка». Моя робкая попытка защитить – мол, губная помада не помеха убеждениям – не имела успеха. Он стал рассуждать, как троцкист, о разложении кадров. А мне хотелось взять ближе к моим сюжетам.