Светлана Курилович - Жернова судьбы

Саша обернулся и ехидно посмотрел на слугу. Ванька стоял, опустив голову, лицо пылало так, что можно было лучину запалить, на скулах ходили желваки.

– Смотреть на меня! – приказал хозяин.

Ванька поднял взгляд. В глубине потемневших глаз горел огонь. Саша пристально смотрел на него:

– А когда боль проходит, она сама начинает желать меня, царапается, кричит: «Сашенька, любый мой, ещё! ещё!» – он поднял руки. – Под мышками протри! Глаза не отводить! Сейчас пойду к жёнушке, отдохнём. Хватит тереть, больно! Рачком хочу её попробовать. Вдруг понравится, как думаешь? – Саша буквально впился в молочного брата взглядом.

Ванька молчал. «Убегу!» – одна мысль билась в голове.

– Подай чистую сорочку!

Парень облачил своего барина в сорочку, кафтан, подал гребень. Саша причесался, полюбовался в зеркало и обернулся к Ваньке:

– Что мрачный какой? Не рад за своего барина?

– Рад, мин херц, – тихо ответил слуга.

– Что-то я радости не слышу! – ехидно сказал Саша. – Погромче давай, да на меня смотри, не в пол!

– Счастья вам в супружестве, мин херц! – громко сказал Ванька, глядя барину в глаза. – Вам и вашей жене!

– Другое дело, – довольно улыбнулся Саша. – А если ты, холоп блудливый, – тон его внезапно поменялся, – если ты, смерд вонючий, что задумаешь или сбежать замыслишь… – нешуточная угроза прозвучала в голосе. – Я её со свету сживу, понял? Понял?! Живьём закопаю!

– Мин херц, я не разумею, у меня и в мыслях не было… – пробормотал Ванька. Барин как будто в душу ему заглянул, в самое нутро: какие только мысли не посетили его за эти несколько минут! Вплоть до смертоубийства.

– В мыслях не было? Это хорошо! – угроза вновь сменилась ехидством. – А тебя мы скоро женим, друг мой! На Дуньке! Самая та баба для тебя. Прибери тут!

С этими словами Александр вышел, а Ванька где стоял, там и рухнул на пол, ощущая полнейшее бессилие. Ноги подкосились, душа ринулась в преисподнюю. Вцепившись зубами в рукав, а заодно и в руку, парень заглушил вопль ярости…

Покатились-поехали будни имения, приближалась страдная пора.

– Матушка Елизавета Владимировна? – постучав, Ванька робко просунулся в кабинет барыни.

– Ваня? – подняла она голову от бумаг. – Заходи, дружок!

От ласкового голоса барыни и от слова «дружок», которым она назвала его, как всегда защемило в груди. Ванька стал у самых дверей, переминаясь с ноги на ногу.

– Что ты хотел, милый?

– Матушка, страда пришла… хочу в поле поработать… Дозвольте?

Барыня заметно удивилась:

– Зачем тебе? Эти труды тяжкие. А ты вырос при нас, тяжёлой работы не знаешь.

– Я знаю, матушка, что не приучен, но уж очень хочется мне за хлебушек пострадать!

– Что за блажь на тебя нашла? – покачала она головой, внимательно глядя на парня. – А что Александр Андреич говорит?

– А я… – Ванька замялся, – я, государыня-матушка…

– Не финти! – прикрикнула она. – Говори как есть.

– Я у барина не спрашивался.

– Как же так, Ваня? – Елизавета Владимировна сплела пальцы в замок и сжала их. – Он твой хозяин, твой… брат молочный. А ты через его голову… ко мне побежал… Что происходит, Ваня? – неожиданно спросила она.

– Ничего, матушка, – парень опешил и не знал, что сказать.

– Почему ты не спросился у него?

– А он не отпустит… – Ванька опустил голову. – Он не отпустит, матушка. Потому я к вам и пришёл. Дозвольте в поля… уйти! – юноша вскинул на неё умоляющие глаза.

– Задал ты мне задачку, вьюнош… – медленно сказала барыня. – Чувствую, что-то неладное творится у нас в доме. Саша… настроение у него меняется, как ветер по весне… Пульхерия то плачет, то смеётся… теперь ты в поля хочешь сбежать…

– Матушка, простите меня, дурака, – заторопился парень, – не хотел вас расстроить, видит Бог! Язык мой дерзкий, что хочет, то и лопочет! Пойду я, матушка, – он хотел было уйти и даже дверь открыл, но барыня остановила его.

– Ваня, постой, дружок. В поля я тебя отпущу, раз блажь такая нашла. Как почуешь, что не по силам тебе, не надрывайся, не губи себя. Кто ж за барином присмотрит, когда меня не станет? Кому я доверю и его, и семейство, и хозяйство всё? Эта ответственность на тебе лежит, и убежать от неё ты не сможешь. Ты парень умный, на тебя мы с барином покойным надежды возлагали!

Ванька был сбит с толку. Ну никак он не мог предположить, что должен стать управляющим поместьем.

– Да я… разве я смогу? Государыня, я крепостной ваш, нигде не учён, а тут вон бумаг, книг сколько! – он повёл руками.

Кабинет, действительно, был богат: по стенам стояли книжные стеллажи, сверху донизу заполненные сочинениями не только на русском, но и на французском, немецком, английском языках, фолианты разных размеров, обрамлённые в тяжёлые переплёты из натуральной кожи, с плотными желтоватыми страницами, русские летописи, заключённые в дощатые обложки, сочинения и современных и древних авторов были здесь: бессмертный Гомер, Шекспир великий, Вольтер со своими «Философскими письмами», трагедии Шиллера, Кант, Сумароков и Тредиаковский, Симеон Полоцкий, все труды Михайлы Ломоносова и «Юности честное зерцало», Антиох Кантемир и много-много других книг, даже папирусы египетские в особых тубусах гордо возлежали на полках. Специальная лесенка с поручнями для того, чтобы без труда доставать фолианты с верхних полок, была изрядно потёрта, не для красоты стояла. Одним словом, гордость, а не библиотека! Покойный барин Андрей Александрович сам трепетно собирал книжную премудрость всю жизнь, после жена его продолжила, да и Александр Андреич одно время изрядный пыл к собиранию проявлял. Но не к чтению.

– И что? – весело усмехнулась Елизавета Владимировна. – Скажешь, ни одной не прочитал? Только ты и рвался в эту комнату каждую свободную минутку! И учение для тебя в радость великую было, всё схватывал на лету, смекалистый ты, Ваня! Управлять поместьем – наука не мудрёная, но кропотливая. Мне-то уж всяко на покой время, а тебе подучиться надо; где я покажу, где Парфён Пантелеймоныч подскажет.

Парфён Пантелеймонович был самым доверенным лицом у Андрея Александровича, ведал у него всеми счетами, вёл всю бухгалтерию, встречался с мужицкими старостами, улаживал недоразумения и разбирал жалобы, и выполнял множество других дел, затем так же верно помогал Елизавете Владимировне и за свою более чем пятидесятилетнюю службу ни разу не слукавил, не порадел о собственной выгоде, словом, являл собой наиредчайший и вымерший ныне вид крепостного мужика, не представлявшего себе иной жизни, как служение господам. Вольную предлагали неоднократно, но он каждый раз отказывался.

Парфён Пантелеймонович внешне был похож на осанистого, дородного купца: достаточно высокий, крепкий телом ещё, не обрюзгший, не обмякший, с мощными руками и ногами, тяжело и уверенно ступавшими по земле; широкая, слегка волнистая борода его покойно лежала на груди. Одевался он по-купечески: сапоги из юфти, порты из мягкого сукна, рубаха, вышитая по рукавам и вороту любимой дочуркой, поддёвка для тепла, кафтан. На кудрявой голове, ещё не знавшей седины, был удобный картуз; кустистые брови, из-под которых зорко смотрели чёрные, как антрацит, глаза в обрамлении морщинок, высокий лоб, упрямая складка губ – всё выдавало в нём мудрого и хитрого дельца, который ни одну копейку не упустит из хозяйского кошеля.