Ольга Бартенева - В лучах заходящего солнца

Аглая Тихоновна переводит тему, и начинает учить меня готовить. После ее ухода я претворяю теорию в практику, поднимаю повыше подушки, чтобы перебирать горох. Это мелкие черные зернышки. На то, чтобы отделить съедобные, уходят часы. Говорят, что раньше этим горохом кормили коров. Когда я варю его на печке, по дому распространяется жуткая вонь. Спать после этого невозможно, но еще сложнее есть – горох застревает в горле. Своей стряпней я делюсь с моим новым невидимым другом, наливаю кашу в тарелку на крыльце, и всякий раз наутро нахожу ее пустой.

Болезнь, заставившая меня провести дома не одну неделю, способствовала моим кулинарным успехам. Лепешки из ржаной муки своим дурным запахом превосходят даже горох. Но самое противное – это кисель. Сухой порошок нужно долго варить на плите, непрерывно помешивая ложкой. Но сколько не размешивай, кисель все равно пригорает. Когда он, наконец, превращается в коричневую тягучую массу, я переливаю ее в тарелку, и ем ложкой как суп.

Иногда свои кулинарные шедевры я оставляю в тарелке на крыльце. За ночь они исчезают. Кто он, мой ночной гость? Имеет он крылья, или лапы? Почему-то хочется, чтобы это был тот самый старый пес с большой дороги, повстречавшийся мне в час горького признания Ирины Герасимовны.

Когда стало легче, я, впервые после ухода папы, поднялась в его мастерскую. Там в беспорядке лежали последние работы. Наброски, этюды, начатые холсты. Словно он вышел минуту назад. Золотые подсолнухи, бутоны огненных роз, ультрамариновые волны южных морей. Покосившиеся рыбацкие домики на прибрежных уступах. Буйство жимолости на заборах. Белые зонтики прогуливающихся по набережной дам. А вот редкий северный пейзаж – опушка мачтового леса. Я помню тот день. К маме приехали подруги-студийки, дом наполнился гамом и заливистым смехом. Сквозь приоткрытую дверь в мастерскую, я увидела, что папа готовит побег, и бросилась с криком: «Я с тобой». С мольбертами в руках мы важно удалялись с дачи.

– Возвращайтесь к обеду, – кричала вдогонку мама, затягиваясь сигарилас.

– Как бы не так, – ворчал под нос папа.

Весь день мы провели на этюдах. Папа учил меня прорисовывать тени. Мы мечтали. Мы оба – заядлые мечтатели. Папа говорил, что я буду учиться у него в Академии, что мы вместе будем возвращаться домой, после долгого трудного дня. И я верила, что так и будет.

Доктор Белинг разрешил гулять, и я подолгу бродила аллеями нашего сада. Сиротливо смотрелся в глубине деревянный театр, так никому и не понадобившийся этим летом. А сколько представлений мы давали там с Котловичами! Все принимали участие. Очень артистична была сестра Нади пышнотелая Наташа. Я выступала без охоты, но всегда любила рисовать декорации. Мне помогали Надины братья – Гаврила, Федя и Николенька. Я чувствовала, что нравлюсь Николеньке, а он мне не нравился, хотя и был на два класса меня старше. Последним сезоном мы играли «Хензель и Гретель», и очень переживали, что спектакль не успеет посмотреть надина мама, которая тем летом опять ожидала прибавления.

Наш спектакль удался. Это было еще до приезда Леонида. Я была беззаботна, и порхала по сцене в образе дыма из ведьминой печи, а на следующий день, прибежав к Котловичам поделиться впечатлениями, сразу почувствовала напряжение в воздухе. Надя и все ее братья и сестры сидели на веранде.

– У мамы «началось», – шепнула мне подруга, – папа поехал в Териоки за акушеркой.

Разговоры не клеились. Тишина прерывалась шагами на втором этаже. К даче подкатила коляска. На веранду вошел папа с пухленькой старушкой.

– А что сидим дома? – бодро сказал он – Погода прекрасная, располагает к прогулкам.

Мы встали и вышли в сад. Пытались играть в городки. Но ничего не спорилось в руках. День тянулся невообразимо долго. Решили прогуляться к заливу. Пляж, как и всегда, был полон купающимися. Увлеченные игрой, беззаботно носились и кричали дети. Пытаясь развеселить подругу, я рисовала на песке забавные рожи. На дачу, узнавать новости, мы подсылали Сережу, и каждый раз он возвращался ни с чем. Но уже под вечер, мы увидели бегущего Сережу, с широкой улыбкой на лице. Родилась девочка, еще одна сестра Нади. И сразу все поддались какому-то всеобщему веселью. Кто-то сбегал на дачу за самоваром, пришли мои родители и Гобержицкие. А мы с Надей удалились от шумной компании в дюны и лежали на теплом песке, смотря в небо, где качались кроны сосен.

– Мне, может, тоже скоро придется рожать, – сказала Надя, – я выхожу замуж.

Это известие меня поразило словно гром среди ясного неба. Надя, пусть и летняя, но моя ближайшая подруга. Замужество отнимет ее у меня. Но еще страшнее было услышать, что Надя собирается уезжать.

– Мы едем с ним в Либаву, – похвасталась она.

Мне оставалось только принять это и скрыть свои переживания. Я начала расспрашивать ее о женихе, кто он, сколько ему лет, красивый ли?

– Не молодой, и не красивый. – ответила Надя.

За зиму я получила от нее только одну открытку с Рождеством. К ней была приложена фотокарточка. Муж, действительно, оказался не молод и не красив.

В субботу я увидела у калитки дамскую фигуру в белом пальто. Кто мог прийти ко мне? Да это Аня!

– Готфрид Карлович сказал мне, что вы живете одна, и я решила вас проведать. – сказала Аня, переступая пороги и протягивая сверток. – Это бульонный концентрат.

Я взяла в руки пухлый пакетик, Аня остановилась перед занавешенным зеркалом.

– Соболезную, – она коснулась моего локтя, – кто?

– Отец.

– Царствие Небесное вашему новопреставленному батюшке.

– Он умер в мае.

На лице Анны отразилось удивление.

– Но так же нельзя, от этого вы и болеете.

Она уверенно шагнула к зеркалу и сдернула простыню. В отражении я увидела двух девушек. Одну – рыжеволосую – я узнала сразу. Другою с трудом. На меня смотрело обтянутое кожей лицо с выцветшими бровями. Неужели я так изменилась за полгода?!

Тот день мы провели вместе. Гуляли по саду. Набрели на яблоню, которая продолжала клонить к земле тяжелые от яблок ветки.

– Это дикие яблоки, – сказала я, – удивительно, что они до сих пор висят.

Аня сорвала одно и откусила. Сок брызнул в разные стороны.

– Сладкое! – сказала она, – но кожа жестковата.

Так вот какую тайну скрывала от нас эта яблоня! Она вовсе не дикая, а просто поздняя. Значит каждый год яблоки созревали в конце октября, когда нас на даче уже не было. Мы подобрали несколько яблок и принесли домой. Я разложила нарезанные ломтики на еще не остывшую печку. Дольки зашипели, но поворчав, повиновались судьбе, смолкли, сжались, превращаясь в коричневые лепестки. Пока я возилась с яблоками, Аня подошла к портрету над пианино. Рассматривая меня, и маму, и Липочку, она сказала: