Ольга Бартенева - В лучах заходящего солнца

В прошлом году мы поссорились. Утром за завтраком Липочка опрокинула солонку. Бебе сказала, что рассыпать соль – это к ссоре. Мы ей не поверили, но действительно поссорились. Сейчас я даже не помню из-за чего, видимо, причина была настолько мала?.. Конечно, потом помирились, мама встречала гостей. Помню, Юленька подарила красивый майоликовый чайник. Был Цветочный чай в саду, сласти привезли из Териок. Мама читала свое свежее стихотворение, называвшееся «Дачные контрасты». Я как сейчас его слышу:

И конечно, звучали романсы были. Я аккомпанировала на пианино, мама пела свой любимый. А вечером запускали фейерверк. Вспоминать о прошлогоднем празднике нелегко. За весь год я ни разу не сказала маме, что ее люблю. Я держу в руках эту злосчастную пузатую солонку, и чувствую упреки совести. И сегодня я тоже срезала пятнадцать роз разных цветов – шесть красных, пять розовых, четыре чайные. Я поставила их на пианино. Они совсем раскрылись. Достигли своего апогея. А что дальше? Сколько еще им осталось жить, цвести, радовать, и кого?

Бродя по даче своих воспоминаний, переходя от одного соседского сада к другому, такому же пустому, или сидя у папы на погосте Никольской церкви, я мучилась одним и тем же вопросом: как скоро все это кончится? Последние два месяца казались затянувшимся ночным кошмаром. Ждала, что вот-вот он рассеется, и я увижу на аллеи силуэт мамы. Как-то в глубине сада набрела на яблоню, посаженную папой при покупке дачи, как раз в год моего рождения. Все ожидали сладких и ароматных яблок, но плоды оказались зелеными и деревянно-твердыми.

– Непутевая какая-то, дикая, – заключила мама, и больше не подходила к яблоне.

Дерево словно обиделось, накренилось, дало трещину, стало поскрипывать при дуновении ветра. Этим летом мне вдруг стало так жалко старую яблоню, я обняла ее, прильнула к стволу, и услышала – птичий щебет, он доносится из самого нутра – в расщелине кто-то свил гнездо. Мелькнуло лимонное брюшко. Да это синицы! Давно ли они облюбовали нашу яблоню? Быть может, среди общего шума и гама, мы попросту не замечали маленьких птичек, снующих взад-вперед по веткам. Мое присутствие их явно смущает. Стихли. Проявляя осторожность, птички-родители ныряют по очереди в расщелину. Какое удивительное открытие! В дупле дерева, которые все давно забыли, или считали его погибшим, эти маленькие существа обрели дом и спасение. Настоящая победа жизни!

Наши зимогоры давно обзавелись маленькими круглыми печками с трубой в окно. Они требуют меньше дров, и на них можно готовить. Такая печка появилась и у меня. Я решила поставить ее в комнате со скошенным потолком, где раньше жила Бебе, объяснив, что эту комнату будет легче протопить. Настоящую причину не открыла никому.

Это произошло прошлым летом. Я согласилась составить компанию Ирине Герасимовне, и прогуляться до вокзала. Июльский вечер тонул в говоре и смехе дачников, в хлопанье калиток, стуке лошадиных копыт по мостовой. Неподвижные облака, казалось, зацепились за верхушки старых сосен, а заходящее солнце отбрасывало длинные тени, ложившиеся через всю широкую улицу. Дорогой поравнялись с Юленькой. Она тоже направлялась на вокзал. Юленька была невероятно нарядно одета: платье из бумажной вуали в зеленую клетку, вставки белого органди, оторочки валансьенского кружева, белая шляпка. Юленька спешила, казалось, не замечая никого вокруг, все время ускоряя шаг, а мы следовали дальше не торопясь, и наслаждаясь летним теплом.

Вокзал, как обычно, напоминал улей. Встреча столичных поездов – это дачная традиция. Пестрели дамские шляпки, разноцветные ленточки, мальчики, девочки, привычный шум-гам. И тут я сразу заметила его… Как он выделялся из толпы! Высокий рост, осанка, широкие плечи, пепельный цвет волос. Нет, спутать его ни с кем другим невозможно. Он уверенно направлялся к нам.

– Познакомитесь, – сказала Юленька, – Леонид Левандовский, мой муж.

Сдержанная улыбка прошла по его лицу, затронув уголки глаз.

Сколько слез было пролито в тот вечер! В своей комнате, смотрясь в зеркало, я увидела капризное девичье лицо: большие глаза под широким мазком бровей, по-детски выпяченная нижняя губа, толстые щеки, толстенные черные косищи. Рядом неизбежно всплывал образ точеной красавицы Юлии. Я понимала всю безнадежность своей любви. Мне – 16, а он такой взрослый и женат на самой красивой женщине на земле! А снизу, как назло, доносились веселые голоса, там готовились к завтрашнему пикнику, гремели посудой, изредка по клавишам пробегала чья-то рука. Как я ненавидела эти звуки, будто смеющиеся над моей драмой. Не понимала, да и не могла понять, что в тот вечер была по-настоящему счастлива, потому что думала, что родители вечны.

В день нашего знакомства я зарисовала карандашом его портрет. Этот рисунок всегда был со мной. В комнате Бебе, выходившей окном на дачу Гобержицких, я ничего не тронула, ведь вошла я сюда как гостья. Только на столик, между икон в фольговых украшениях, за которыми были заткнуты веточки вербы, поставила карандашный портрет Леонида. И теперь, лежа на узкой кровати няни, я всматривалась в морщины старых лиственниц соседней дачи, мечтала и вспоминала, словно перелистывая страницы романа.

Лето миновало. В ежедневных заботах о хлебе насущном, о том, как прошел день, и что ждет завтра, и конечно, в непрекращающихся раздумьях о маме и сестре.

Навожу резкость, и в прицеле бинокля Аглаи Тихоновны очерчивается курзал со шпилевидными башенками. Сестрорецк. А справа Тотлебен. Кронштадт. Купол собора теряется в туманной мгле. А вот ближайший к нам форт Обручев. Засмотревшись в бинокль, наступаю на стебли тростника. Он не растет на финляндском побережье, я знаю, что его принесло сюда оттуда, из Петергофа, из России. Часами брожу по заливу, сижу на корнях сосен, словно ощупью взбирающихся по береговым уступам. Среди них одинокая молодая сосенка, которую мы заприметили еще прошлым летом – единственная моя собеседница. Теперь редко кого встретишь на берегу – Мерихови стал прифронтовой полосой.

Завтра Преображение. Второй грандиозный праздник лета, наряду с мамиными именинами. Но если именины это самая середина, зенит, то Преображение всегда знаменовало приближающийся отъезд, может поэтому и праздновалось по-особому.