Ольга Бартенева - В лучах заходящего солнца

– Захожу в Виипури в похоронную лавку, – доносится из гостиной голос Галактиона Федоровича. – мне говорят, что гроб вряд ли где-нибудь сейчас найдется, это самый востребованный товар, там расстреляли несколько сотен человек, много горожан попало под обстрелы – обыватели, ученики реальных школ, дети.

Я пытаюсь продолжать: «…без свидетелей осуждаюсь…», и снова запинаюсь.

– Москву, говорят, немцы заняли, – перебивает собеседника Аглая Тихоновна.

Кладу Псалтирь на колени, закрывая руками уши, упрямо шепчу: «…ибо книги совести раскрываются и дела сокровенные открываются…». И мне представляется толстая книга, распахиваются ее большие страницы, и мы все – папа, мама, я, Липочка летим оттуда, словно птицы. Погружаюсь в сон.

Папу отпевали в Никольской церкви. Летом мы бывали здесь по праздникам. Тогда церковь переполнялась дачниками, и редко протискивались дальше притвора. Теперь же вокруг папиного гроба стояло всего несколько человек. Пахло дегтем и ладаном. Отпевает отец Марк. Лицо его подергивается нервным тиком. Я все еще не могу осознать реальность происходящего, рассматриваю простой деревянный иконостас, вглядываюсь в лики Спасителя, Богоматери, Архангелов на дверях и святителя Николая храмового образа.

Потом папу предали земле за церковью. Жидкая грязь последних дней стала густой землей и покрылась пушистой травкой. Пахло смолой оживающих растений и сиренью, распустившей мохнатыми кистями. Отец Марк говорил долго. Он отметил, что приход никогда не забудет тот вклад, который сделал при жизни Всеволод Евгеньевич.

Возвратившись на опустевшую дачу, я завернулась в тяжелый плед и опустилась в кресло гостиной, перед портретом, что висел над пианино. Папа писал нас в лучах гаснущего солнца. В тот вечер мы шли берегом залива, где заросли седого мха перемежались с запахом остро пахнущего вереска. Присели на ствол поваленного дерева. Не помню, о чем мы говорили, помню, что много смеялись, наслаждаясь последними теплыми лучами солнца, заходящего за горизонт и оставлявшего на земле длинные тени. И сам вечер, заласканный солнцем, словно тоже смеялся. Папина привычка брать с собой альбом. Он набросал эскиз, по которому потом создал портрет. Как, должно быть, папе холодно теперь там, в мерзлой северной земле. Ему, так любившему солнце и тепло! Хочется кричать от этой несправедливости… Погружаюсь в сон, открываю глаза, и снова смотрю на портрет, потом снова засыпаю, и передо мной мелькают картины: то кладбище с нависающими ветвями сирени, то папин стакан горячего чая, и вместе с ними слышится смех – наш смех на берегу прошлым летом.

Воцарились злосчастные бесконечные дни, когда жизнь лишается всякого смысла, и только время проскальзывает, как песок между пальцев. Потускнели краски природы, исчезли запахи, смолкли звуки, даже птицы от холода перестали петь. И лишь на низком сером небе иногда появлялись дальние темные тучи, неизвестно куда и зачем летящие.

1 июня была введена карточная система. Мне дали лист бумаги, с пронумерованными купонами на неделю, по которым я должна была покупать продукты в Териоках. На хлебную карточку давали, к примеру, 200 граммов хлеба в день. Все ожидали худшего, ведь подвоз из России прекратился, а опустошенные финские деревни обезлюдели. оставалось надеяться на хлеб из целлюлозы, говорили, что он вполне съедобен, хотя и имеет сероватый оттенок.

Ежедневно я садилась на велосипед и отправлялась в Териоки. Ехала по занавоженной дороге, в огромных лужах которой, как в зеркале, отражались облака. Мне все еще казалось, что это происходит не со мной. Будто мама дала мне лишние деньги, купить в лавке колониальных товаров семечки для папы и сосательные леденцы для Липочки. И, словно со стороны, я наблюдала, как 16-летняя девушка крутит колеса велосипеда, чтобы успеть предъявить купон в молочной лавке, а оттуда с квитанцией на склад, получить 5 литров картофеля.

В длинных очередях бесконечные разговоры о хлебе насущном. Говорили об Америке, снабжающей продовольствием Финляндию. Я слушала, запоминая, надеясь в скором времени поделиться ими с мамой, рассказывая о своем одиноком житие-бытие в Мерихови. Подхваченные днем слухи не давали покоя ночью. Мне снились огромные корабли, груженные зерном, они пересекали океан. Вот один попадают в бурю, гигантские волны разбивают его в щепки, из трюма высыпается зерно и тонет в морской пучине.

Прежде я думала, что наш деревянный дом, обезлюдев, погружается в анабиоз. Но оказалось, что он продолжает жить, своей собственной, одному ему ведомой жизнью. Дом шуршал ветрами в трубах, скрипел ставнями и половицами, словно вздыхал, кряхтя по-стариковски.

Другие дачи по-прежнему стояли заколоченными. В их слепом ряду особенно зловеще выглядел большой дом Котловичей. Раньше он шумел как птичник: моя подруга Надя, четыре ее брата и три сестры не уступали весенним воробьям. К безмолвию настоящего лета невозможно привыкнуть. Не хватает скрежета кочерги по утрам, которой мама выгребала золу для своей оранжереи. День словно застыл без детских криков, плеска воды в заливе, труб военных оркестров. Скрип отпираемых ставен означал приезд кого-то из соседей. А если по саду плыли звуки скрипки, папа откладывал газету и улыбался: «Михаил Григорьевич приехал», – радуясь тому, что прибыл его карточный партнер доктор Михаил Григорьевич Лицинский. Шум дачной жизни не смолкал до самой ночи. Лежа в кроватях, мы слышали хлопок открывавшейся бутылки шампанского, это означало, что родители вернулись из гостей, и сейчас последуют звуки пианино и мамин любимый романс «Сияла ночь, луной был полон сад…» Теперь повсюду слышится только немецкая речь.

Когда белые ночи уступили место июльскому сумраку, застучали топоры – это грабили покинутые хозяевами дачи. Мрачными громадами стояли они, полные дров, круп, одежды и обуви, а подчас и столового серебра. Долгими ночами лежала я, не смыкая глаз, ведя молчаливую беседу с карандашным портретом Леонида, или теребя в руках его розу. Утро нового дня приносило надежду, вечер надежду забирал с собой.

Однажды я не выдержала, бросилась на башню, растворила окно, и изо всех сил закричала в пустоту:

– Мама, забери меня отсюда, мама-а-а-а-а-а-а-а-а…

Мой крик поплыл над округой и потонул в высоких кронах финляндских сосен.

Как всегда, на мамины именины распустились розы. Мама с утра срезала их все до единой. Вазы с розами расставлялись повсюду – на полу, ступенях лестницы, на пианино, на столах и на окнах. И просыпаясь, я уже чувствовала их аромат, предвещавший большой праздник, с гостями, ручными фейерверками, нескончаемыми мамиными романсами о прошлом, об утраченных надеждах.