Владимир Кочев - Сожженная рукопись

Растолкал Оньку. На дороге у реки стояла бричка. Лошадь держал под уздцы ГПУшник. Всадники, человек десять, спешились, сдерживая ретивых коней.

Какую-то пожилую женщину, которую, видимо, привезли на бричке, подвели к реке. Человек в плаще и сапогах о чём-то зло говорил. Старуха, прямая и высокая, одетая во всё чёрное, не переставая, крестилась. Крестилась, но по-своему: двумя перстами, а не «щепоткой», и платок на ней повязан необычно. Одежда её была почему-то мокрая. Затем человек в плаще дал знак, и двое, схватив её за руки, опустили в воду. Она не сопротивлялась, но, видимо, теряя сознание, начинала дёргаться. Выждав ещё какое-то время, её поднимали. Приходила в сознание, её рвало. Затем, овладев собой, выпрямлялась. Человек в плаще говорил что-то зло, а старуха снова крестилась. Так повторялось несколько раз, она не сдавалась.

Первым не выдержал человек в плаще. Махнув рукой всадникам, он направился к бричке. Бричка – это большая корзина с рессорами и колёсами. Вместо подножек были прикреплены стремена. Но нога человека в плаще соскользнула, и он лицом ударился о борт. Из носа закапала кровь. Корзина затряслась, как от хохота. Осуждающе посмотрели всадники на хренового ездока. Вырвав из бокового кармана наган, человек, резко развернувшись, подскочил к старухе. Охранники отпрянули. Он несколько раз грохнул. Эхо повторило выстрелы. Но разрешения на её смерть, видимо, не имелось. Все пули принял на себя Кара-Камень. Арестованная, стоявшая неподвижно, снова начала креститься, губы её что-то шептали. Выпустив злость, человек в плаще чуть успокоился. Спрятав наган. Размазал под носом кровь. Затем, приблизившись к самому лицу измученной старухи, что-то негромко сказал. Она вздрогнула, на секунду задержав в кресте руку. Видимо, сказанное им подействовало. Посвистывая, человек в плаще твёрдо поставил ногу в висящую подножку и лихо запрыгнул в корзину. Старуху подвели к бричке, она не могла приподняться, и её, как мешок, забросили. Человек махнул рукой, и бричка, сопровождаемая эскортом, ринулась из села.

Вот тебе и глухое село. Здесь оказалось опаснее, чем в городе. Опричники уехали. Село ожило. Люди зашевелились, залаяли собаки, замычали коровы. А ребята, опасаясь новой беды, покидали селение. Ещё раз заглянули к доброй бабушке. Она всё, всё знала и не скрывала от «робят». Та гордая женщина, которую пытают, – настоятельница староверческого молельного дома, успела спрятать от нехристей старинные образа да обрядную утварь. Помрёт, да не скажет.

Здесь собаки, словно люди,

Так же лаются, рычат.

Звон церковный уж не будит,

Колокольчики молчат.

Село, о котором упоминал Андрей в своих записях, осталось в стороне от железной дороги, и оказалось не у дел и в наши дни. Подгадав отпуск и собрав снаряжение рыбака-туриста, я увидел всё своими глазами, но только спустя полвека. Небольшой автобус с трудом заезжал на крутые перевалы. Каждый раз открывался новый вид на реку и угоры. Здесь ещё не побывал топор дровосека.

Церковка издали походила на белого лебедя, опустившегося на зелёный угор отдохнуть. Кара-камень постарел на пятьдесят лет, но это для него лишь мгновение. Река обмелела, но моста по-прежнему нет. Строили железобетонный, непокорная река во время паводка снесла и его. Из восьмисот дворов старинного села осталось меньше полусотни. Исчезли и те когда-то внезапно брошенные дома, что стояли напротив Кара-камня. Давно уж, верно, пала и малуха доброй бабки. Но деревня вроде возрождается, да как-то по-своему. Вместо упавших домов с крытыми кержацкими дворами – совхозные бараки из шлакоблоков. Дворики пригорожены щербатым штакетником. Это в лесном-то царстве! Всё разбросано, неухожено: весь срам наружу. Кержаки ходили по двору в шерстяных носках, а эти – в резиновых сапогах по навозной жиже. Я ходил по селу в воскресенье и не мог найти человека, которого можно было бы расспросить. Кто-то слишком весёлый мотался под большим градусом, кто-то злой мучился с похмелья. Подходить к нему было опасно, он поднимал пьяную руку для удара. Женщина, уткнувшись лицом в траву, лежала с задранным платьем. На другой стороне неожиданно завязалась драка. Бабёнка с лопатой – против троих мужиков. Хорошо, что удар по голове пришёлся вскользь. Ей не отвечали, видимо, она была права, а они в чём-то виноваты.

Но куда делись чистюли-староверы? Об этом мне всё же удалось разузнать. Я раскинул свою палатку на берегу реки, поодаль от Кара-камня. Неподалёку, греясь на солнышке, сидела на брёвнышке старушка у своей ветхой избушки.

«Уж не та ли это добрая Баба Яга, что приголубила Оньку и Сёмку?» – думал я. И коза её паслась на полянке, огороженной пряслами. Я купил у неё пол-литра козьего молока, присел рядом на брёвнышко. Разговорились обо всём, и о той несгибаемой старухе-староверке. Умерла она после того купания, и тайну, где спрятала святые древние иконы, унесла с собой.

«Вот и пропала на селе древняя вера», – думал я, покачивая сокрушённо головой.

Бабка, уловив мои мысли, ответила: «Старовера и в ступе не утолчёшь. Живут, не померли, и вера в нутре их живёт. Только поглубже запрятались. Ты не гляди, что комсомолец али партейной он – это для отвода глаз. Крестик в душе его, до смерти с ним. Уж мало домов их осталось – по пальчикам сосчиташь. Все в город перебрались, в люди вышли. А сюды вертаются, под дачу дома потихоньку стали скупать. Ишо получче зажили. Да работный человек везде к месту. Оне люди сноровистые, душу нарастопашку не держат, а между собой дружные да строгие».

Я спросил у бабушки, где тут был переход через реку.

«Вон там он был, – она показала, махнув рукой. – Да теперь в другом месте переходят. Там косу намыло, до пояска воды толечко», – продолжала она.

Я нашёл старый переход. Цепи уж не было, а огромный кованый кол на краю берега сохранился. Он крепко врос в землю – не вытащить. Потомки через много веков, быть может, делая раскопки, найдут его, – подумалось мне.

Уезжая, осмотрел церковку. Вблизи она походила на дряхлую старушку с еле уловимыми следами былой красоты. Рядом размещалась автобусная остановка. Это оказалось удобно. Пассажиры, когда приспичит, справляют нужду в храме Божьем. Трудяга ветер через глазницы выбитых окон выгонял вонь, оставленную прихожанами. Всё изменилось, лишь природа хранила вечное прошлое в своём бесконечном времени. Мрачный лес осуждающе покачивал кронами, словно умными головами, а река о чём-то говорила с ними. Лишь Кара-камень молчал, ни чему не удивлялся. Он самый древний здесь, всякое повидал.