Владимир Кочев - Сожженная рукопись

Недолговечно краденое счастье. Однажды вместо Киски ответила по телефону домработница. Ваське снова повезло – его посадили лишь на десять лет. Высшую меру за финнарушения, по решению политбюро, правительство готовилось отменить. Домработница, как и прежде, жила в той же квартире, прислуживая новым хозяевам. Бледный не менялся внешне, но его пианино страдало как никогда. Андрюша отворачивался к окну, боясь, что его влажные глаза заметят.

Пришло время, и Киска нашлась – она написала домработнице на прежнюю квартиру, она искала Бледного. Васька по-прежнему работал прорабом, но на севере и с заключёнными. Киска была там с ним, но душа её осталась здесь.

Бледный и Андрюша теперь «работали, зарабатывали» эти презренные деньги в других местах. Они стали «каталами». Разъезжали в скорых поездах, мягких вагонах. Но их клиентами были те же богатые «совдеповские товарищи». От нечего делать с соседями по вагону завязывалась игра в карты на пятачок. Затем пятачок вырастал до сотни. В конце пути проигравший расплачивался и деньгами, и часами, и всем ценным, что было при нём. Бледный, как искусный артист, блестяще разыгрывал роль честного крупного советского работника и стеснительно загребал проигрыш наивного пассажира. Но когда они с Андрюшей оставались наедине, Бледный менялся в лице. Он брезговал этими мятыми деньгами, ненавидел своё ремесло, ненавидел этих совдеповских товарищей, за что-то мстя им. Наедине с собой он вынимал свой шпалер, крутнув барабан, о чём-то мрачно думал.

«Он хочет застрелиться» – мелькнула страшное ощущение в сознании Андрюши.

Но Бледного снова и снова спасала его богиня-Муза. Садясь за фортепьяно, он уходил из этого чуждого ему мира – преображался, становился самим собой, лицо его светлело, становилось юным.

Дьявол в кремле озорует,

Горе и беды творит

Грешен младенец, ворует,

Бог пожалеет, простит.

Прошёл год, мало, что изменилось. Первая пятилетка и коллективизация завершились, но хлеб отпускался по карточкам. С утра до темноты люди толкались, топтались в очередях, что-то меняли, продавали на рыночных толкучках.

К базару подходил пружинистой походкой совсем ещё молодой человек пижонистого вида. Брюки «клёш», штиблеты, куртка из добротной ткани с замочком. Как белая ворона он выделялся из этой серой толпы. Свои деревенские не признали бы Оньку в этом обличье. Про таких пелось: «соломенная шляпа, в кармане финский нож». Не шляпа, а модная кепочка-шестиклинка, чуть сдвинутая на бочок. А с финкой он не расставался и ночью – так было надо. Базарная шпана, которой он раньше сторонился, сейчас при сварах ссылались на него: «Ты Оньку Шустрого знаешь?» Но вот кончался день, он закрывал глаза, вырываясь из этой стаи. По-ребячьи всхлипывал и, как щенок подвывал. А Бледный сидел за пианино. Это было как одно целое, он уходил в свой мир. Оньку снова захватывал томящий ласкающий смерч; засыпая, он улетал домой. Сидел на коленях у строгого тяти, купался да бразгался в быстрой речке. Кончалась ночь, занавес открывался, день начинался, спектакль судьбы продолжался.

У входа на базар с недавнего времени появилась какая-то старуха. Она сидела прямо на земле, раскрыв тяжёлую божественную книгу в медном окладе. На прохожих не обращала внимания, глаза были злые и отрешённые. Она молилась, глядя то в книгу, то в небо. Нищая богомолка, как укор всем заблудшим, будто явилась из старого режима. Онька почему-то боялся её, сыпал монеты, откупаясь за какую-то вину.

А поодаль от старухи незаметно стоял паренёк в картузе, подстриженный под горшок, сильно заросший. Было уже лето, он бос, но в сборчатке, из которой вырос. Его ладошка была вроде приподнята, кажется, он просил милостыню. Да это тот пацан, что вчера шкулял на базаре, оглядывался да что-то искал. Когда Андрюша подошёл к нему, парнишка опустил руку.

Да, верно, это тот, что вчера бродил, как телёнок, по толчку, не просил и не воровал. Он стоял у пирожков, втягивая вкусный воздух, безмолвно глядел на молоко, что разливала ядрёная молочница. Его горло что-то глотало.

Онька, коснувшись его плеча, тепло глянул в глаза, как когда-то это сделал Бледный, и повёл на базар. Говор его был явно не уральский – мягкий, с напевом. Пацан был понятен ему, а ответ лишь подтверждал догадку. Родители сосланы, а он сбежал, отстав от поезда.

«Здорово же ты дошёл, если протянул руку, как нищий», – думал Андрюша и почему-то вспомнил брата Гришку, беззащитного, маленького.

Нет, не к пирожкам его вёл Онька Шустрый. Среди толпы любопытных базарный ханыга, щёлкая, как фокусник, костяшками, сожалея и стесняясь, комкая, совал выигрыш в карман. И отчего-то веселился, когда проигрывал. Дурачки не знали, что проигрывает он своим же тайным ассистентам. Он был артист в своём деле. Бывало, кто-то, разгадав его фокус, определял выигрышную костяшку. Но и на этот случай у него был упреждающий ход. Он неуловимым движением подменял костяшки на глазах у всех. Золотые руки, иллюзионист-циркач.

Онька поставил на кон червонец, указав на костяшку: это был выигрыш.

Привычным движением хозяин аттракциона хотел подменить её, но этот щенок-пижон своим неосторожным движением помешал: фокус не удался. Удвоенную сумму поставил ещё, выиграл снова. На этот раз ханыга проигрывал, не дёргаясь – понял, против него играет тёртая гнида. Но его лотерея была беспроигрышной для него. И на такой крайний случай у него заготовлен ход. А пижон будто развлекался, не спешил. Он, аккуратно расправив и свернув свой рабочий червонец, положил его обратно в пистон своих фраерских клёшей. А выигрыш, скомкав, как бумажки, сунул в карман этому оборванцу: «Пойдём, братик, к маме, нам повезло, мы выиграли». «Брат», улыбаясь, охотно закивал. Да не тут-то было: фокусник дал знак, и началось второе отделение его представления. Позволив им отойти на несколько шагов, дорогу им преградили два крепких молодца. Эти два фрея – подельники игрока. Знал Онька, покажи слабину – подбегут помощники, закричат «держи вора», забьют, очистят, оставят в чём мать родила.

Ещё не поравнявшись, один начал ласково, по «фене» что-то говорить, плавно водя руками. Драка начинается со слова: кто первый сдрыжит, тот и пропал.

«Бей первый, если их много», – стучало в голове. А рука уже лежала на финке. Не останавливаясь, шёл на них. По каким то признакам деляги поняли: ещё шаг, и нож будет в боку одного из них. Расступились.

«Ну что ж, свара не драка, пойдём кутить», – шутил Онь-ка, а руки его подрагивали. Спокоен был лишь Сёмка: он ничего не успел понять. По совету обретённого брата купил аппетитных пирожков, сколько вошло в руки. И здесь таился обман: пирожки, остывая, становились тонкими, как блины – из них выходил воздух.