Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том III. Главы XII-XXI

– Очень хорошо, пан Гжысь, мы и рассчитывали на вашу опытность! А Магдалена – это кто, простите?

– Магдалена – это женщина, которую я тогда вырвал у немцев из рук на Минской вместо того, чтобы прийти на встречу с Любомиром… ну, то есть с вами, выходит… Да пойдемте, я всё равно должен познакомить вас, чтобы объяснить суть произошедшего, иначе не будет понятно.

– Нет, пан Гжысь, не стоит… давайте поступим так. Вы пригласите вашу Магдалену сюда, во двор, и мы в приятной темноте и свежести, без лишних ушей поговорим, а хозяину, пану Штыблеру, пожалуйста, не говорите, кто приехал и почему, просто скажите, что хотите посидеть с Магдаленой во дворе.

Войцех смотрит быстро и пристально на этого «Круля»… да нет, Божику он конечно скажет, что к чему, просто попросит не подавать вида, и деньги у того сразу возьмет. А вот пану «Крулю» сообщать подробностей не надо.

– Да, пусть будет так, только вам придется с товарищем подождать. Магдалена не очень хорошо себя чувствует… ну, вы поймете… И мне, к тому же, надо вынуть деньги и отчет, которые я тогда так и не смог передать.

Они соглашаются, и пока «молочник» уходит за этой Магдаленой и деньгами, Чеслав начинает быстро и четко думать, выстраивать в голове все впечатления. Он поражен, почти всем. Перед ним – вовсе не «предатель», не сбежавший и укравший агент, это мягко говоря. Ведет себя «пан Гжысь» спокойно, уверенно. Даже тени страха, подозрительности или ощеренности загнанного зверя, вполне ожидаемых в подобной ситуации, различить нельзя. Ничуть не смущен из-за произошедшего события и возникших осложнений в работе и отношениях с организацией. Особенно не испуган и не ошарашен и самим их появлением. Такое ощущение, что чувствует свою полную правоту во всем случившемся и ждал их прибытия, чтобы всё разъяснить. Однако, каков безумец, если на самом деле не понимает, что сделал и насколько виноват! И деньги, смотри-ка, сохранил и собирается подотчетно передать! Хочет «честненьким» предстать, видимо надеется выйти из передряги сухим! Мол, никого не предавал, долгу не изменял, просто убеждения зовут меня теперь к другим. Это – если собирается сказать правду, конечно. А может – сейчас начнет лгать и изворачиваться, вываливать что-то заранее и тщательно придуманное. Что же – для того они и прибыли сюда, чтобы перед тем, как исполнить приговор, всё тщательно запомнить и после передать, в отчете и лично. Так требует порядок. Однако – что же всё-таки там произошло на самом деле?! Даже интересно! И кто такая эта Магдалена?.. Надо сохранять маску полного неведения, воспринимать всё, что будет рассказываться так, словно слышишь это впервые и безоговорочно веришь каждому слову. И пока «пан молочник» ходит, Чеслав быстро перешептывается обо всем этом со «Словеком». И еще раз, черт раздери, просит того не сидеть с лицом маньяка, внимательно слушать и вникать, быть готовым улавливать и суть истории, и знаки, которые он быть может сочтет нужным подать! Тому ведь, черт раздери, точно так же предстоит потом отчитываться перед подпольем, так что быть внимательным, сосредоточенным на подробностях, а не на переживании предстоящей казни, в его же собственных интересах! Что за дилетанта придали для выполнения задания! Слово «дилетант» обижает и производит впечатление, и на лице «Словека» воцаряется некое подобие спокойствия и выдержанного внимания. Во дворе раздается шум шагов, Чеслав вглядывается в уже почти наступивший мрак и то, что он видит, заставляет его по настоящему опешить… Он кадровый военный, бывал в серьезных боях, видел раны. Слыхал и про гестаповские пытки. И когда ему удается более пристально разглядеть в свете керосинки лицо женщины, пришедшей вслед за «молочником», он почти без сомнений говорит себе – «она бывала в подвалах». Тут скорее всего нельзя ошибиться. Но что это черт раздери всё значит? Кто она, да что там произошло?!

«Молочник» представляет женщину – «Знакомьтесь, пани Магдалена Збигневска, пианистка, моя аспирантка и любимая женщина, чудо из моей прошлой жизни… неожиданно обретенное вновь – тогда, на Минской… Не обижайтесь – как „Гжыся“ она никогда не знала меня и хоть Божик зовет меня Гжысь, привыкнуть не может, и потому в разговоре будет звать меня настоящим именем. Оно ведь вам известно, „Круль“, и процедуры это не нарушит?» Чеслав подтверждает, оторопело смотрит на женщину, и с таким же ощущением и выражением лица выслушивает всё дальнейшее. Рассказывают они оба, он и она, каждый – общую и свою историю, и по ходу Чеслав понимает, что иначе и не получится, ибо всё связано. Рассказывают долго, и в течение всего времени Чеслав Рындко, «звеньевой» из Армии Крайовой, прибывший казнить предателя, оторопело вбирает и впитывает каждое слово, мельчайшую подробность, и лишь успевает бросить пару взглядов на «Словека», убедившись, что тот точно так же полностью поглощен рассказом и забыл обо всем остальном, что так мучило его всю дорогу. Эта женщина, Магдалена, и подлежащий казни связной, рассказывают из самого далека. Он слышит историю их встречи и любви, да иначе и непонятно. Она рассказывает о том, что произошло с ней в Кракове, в декабре и ноябре 39 года, что в конце концов закончилось пытками в подвале на Поморской. Чеслав подмечает, что ни на секунду, даже на йоту не сомневается в правде того, что она рассказывает и кроме этого – по тому, как слушает ее «молочник» понимает, что она тогда многое скрывала от него, наверное, не желая его тревожить. И главное – что подробностей самого страшного, произошедшего с ней, он до этой минуты не знал, выражение муки, смятения и ужаса на его лице обмануть попросту не может. Перед Чеславом разворачивается история жизни и судьбы двух людей, совершенно правдивая, у него нет в этом в момент рассказа никаких сомнений. Опущенными в рассказе остаются по его просьбе только подробности жизни будущего молочника Гжыся после бегства из Кракова – они ему более-менее известны. Оба рассказывают их истории, все случившиеся события с совершенным доверием и спокойствием, словно уверенные в своей правоте и в том, что должны найти понимание и у них со «Словеком». И бросая взгляды на «Словека», Чеслав убеждается, что это вполне возможно. Он и сам в конечном итоге полностью проникается рассказываемым и начинает чувствовать в какой-то момент, что почти целиком становится на сторону этих людей и всего случившегося с ними, особенно – с ней. К ней он вообще начинает испытывать сочувствие чуть ли не до слез и боли в душе, и понимает, что история этой несчастной женщины настолько страшна и правдива, что иначе и быть не может. Да откровенно говоря – он пристально вглядывается во всё время разговора в «молочника» и понимает, что тот ни в чем в общем-то не врет и не обманывает… по крайней мере – он ни разу не уловил никакой тени лжи или измышлений. Из-за всего этого, уже ближе к концу разговора, Чеславом Рындко овладевает такое внутреннее смятение, что ему становится душно, всё в его душе и мыслях спутывается, он чувствует необходимость вскочить, прервать беседу и отойти в сторону, чтобы привести в порядок мысли, и боится, что потеряет контроль над собой, действительно так и сделает и провалит этим всю игру. В особенности добивает его рассказ о последнем и самом важном – о произошедшем посреди дня на Минской. Рассказывают оба, каждый рисует произошедшее со своей стороны, дополняет слова другого, и Чеслав безоговорочно верит тому, что слышит, и понимает, что всё это целиком и полностью скорее всего правда, в любом случае – соответствует тем сведениям, которые он сумел собрать тогда, поговорив с прохожими, посидев в паре ресторанов и зайдя в несколько магазинов на Минской и Гоцлавской. Наконец – тому, что он видел собственными глазами, ибо безумно стегающий клячу и что-то орущий ей «молочник» -связной, точно останется в его памяти до конца дней. А ее он не видел тогда тоже по понятной причине: она же, бедняжка, еще плохо понимающая, что происходит, старалась изо всех сил прижиматься ко дну телеги – чтобы не вылететь и потому, конечно, что похитивший ее из под носа у немцев «молочник» крикнул ей это… В какой-то момент Чеслав приходит в настоящий ужас… Ему становится понятно, что рассказываемое ему от первого до последнего слова скорее всего правда. Что перед ним – страшная, трагическая история жизни, которых много нынче, удивительная история любви, и впрямь кажущаяся чудесной, но от первого до последнего слова правдивая. Что ничего из той чепухи, которую он себе придумал и нагородил тогда, выступая на собрании, сумев убедить в ней всех, не имело отношения к действительности и сути произошедшего. Да, всё это, учитывая обстоятельства, было более чем вероятно и справедливо подумалось, и вместе с тем было чепухой, к сути события не имевшей отношения. И он, во власти страха и пытаясь умно и с наименьшими потерями выйти из очень опасной для него самого ситуации, желал считать правдой именно то, что со всех трезвых мерок ею казалось, но на поверку было чепухой. Перед ним была действительно история срыва, провала и нарушения приказа из чисто личных причин, каких тоже немало бывает в любом деле, и в армейском, и в подпольном, только в этом конкретном случае личные мотивы и причины были сильны и нравственны, как ни в каком ином. Да, привели к нарушению приказа, серьезному и даже очень проступку, к провалу работы, который мог быть чреват риском и большими бедами, всё это так. И так это именно потому, что были максимально сильны и в общем почти предельны. Правдой оказалось то последнее, о чем всерьез думалось так, что возникло как предположение, но было быстро отброшено перед убедительностью и казавшейся несомненностью других, более принципиальных и связанных с реалиями версий. Он слушал то, что ему рассказывали, убеждался от слова к слову, что речь идет о чистой правде и недаром этот Гжысь ощущает себя так спокойно. Ведь он, всё это слыша и представляя воочию, не пожелал бы себе оказаться перед той же дилеммой и в подобной ситуации. Да – долг есть долг, приказ есть приказ и служба в подполье, в предельно серьезном и ответственном деле во имя будущего и блага нации, требует беспрекословной верности и одному, и другому. Это правда. Однако – правда и в том, что наверное еще не родился тот железный и совершенный подпольщик, который попав в такую ситуацию, помня про приказ, дисциплину и долг, не испытал бы самых страшных колебаний. И большинство самых хороших и надежных его соратников, скорее всего и не выдержали бы подобных колебаний и поступили бы точно так же, как этот Гжысь… да только навряд ли сумели бы всё так блестяще обделать. Такова правда, и признаться в этом было страшно. Однако, он спрашивал себя, как бы он сам, со всем его опытом и пафосом на выступлениях, с преданностью делу и невыдуманной верой в дело поступил, выпади ему такой жребий и окажись он перед выбором – бросить любимую женщину в лапы и пытки гестапо или нарушить долг и приказ и попытаться спасти ее, либо же вообще вместе с ней умереть, и проступавший из глубины души ответ говорил очевидное… Да, этот Гжысь, чертов еврей и бывший университетский профессор, спасший его изувеченную гестапо аспирантку и любовь, всё равно конечно оступился и виновен, но не более, чем оказался бы виновен в такой ситуации почти каждый из них. И понимание этого жутко, ибо теперь совершенно не ясно, что делать и как поступить уже конкретно ему. Как конкретно ему, имеющему четкий приказ и ответственному за исполнение этого приказа, в сложившейся ситуации поступить. Чеслав смотрит в очередной раз на этого Гжыся и невольно испытывает к нему то же уважение, которое неоднократно чувствовал за минувшие дни при мысли о совершенном им поступке. И это уважение еще более усиливается от того, что тот не колебался в ситуации, в которой он сам, Чеслав Рындко, опытный офицер-артиллерист, скорее всего мучительно колебался бы, ведь долг есть долг и ситуация, когда два долга – долг службы и присяги и долг любви и совести, схлестываются лицом к лицу и требуют решать и выбирать, нести за это личную и быть может чреватую осуждением и смертью ответственность, по настоящему страшна. И вот – наверное и в той ситуации, которая налицо сейчас, этот человек, готовый рисковать, жертвовать и действовать, но поступить так, как единственно может по совести и сам считает правильным, тоже в отличие от него не колебался бы и не впал в смятение, и знал бы, что делать. А именно – рискнуть всем, собственной жизнью и опасностью безжалостного и унизительного приговора уже самому себе, но отложить исполнение приказа, донести всю правду, признаться в ошибочности своих же доводов и предположений и поставить вопрос о решении заново, в свете открывшихся обстоятельств и сведений. Он смотрит на «молочника», всё это понимает, и в его взгляде над уважением уверенно начинает доминировать лютая ненависть. О нет, он еще хочет пожить на этом свете и послужить делу, и получить пулю в лоб из-за чертового еврея, предателя и провалившего работу слюнтяя, вовсе не намерен! Приговор еврею вынесен и насколько он знает систему – навряд ли будет отменен, даже если он, Чеслав Рындко, поступит так, как поступил бы скорее всего этот человек. А вот шанс, что вместе с повторным вынесением приговора такой же приговор будет вынесен и ему самому, ибо он «заколебался», «не исполнил приказ», «больше не заслуживает доверия» и т.д., более чем вероятен! И вероятно так же и кое-что похуже, да-да! Что чертового еврея-то может быть и оправдают по справедливости или накажут не так строго, войдя в специфику ситуации и мотивов, проникшись жуткими увечьями этой женщины, а вот его самого, за «дезинформацию» и «безответственную, поверхностную оценку обстановки», «утрату и обман доверия», как раз-таки приговорят и пустят в расход, назидательно либо же по тихому! И вместо еврея-профессора, болтаться на каком-нибудь дереве, якобы будучи жертвой немецких расправ, будет он, либо же он вообще, подобно Любомиру просто исчезнет, а на попытку завести речь о его судьбе станут сурово вращать белками и топорщить усы… И чертов жид будет жить, а он – гнить в яме и кормить там червей, и не бывать этому! Евреи – это всегда евреи и доверять тем нельзя, и мало ли что он тут им сейчас порассказал. И еще не известно, не попал ли он, Чеслав Рындко, именно сейчас во власть заблуждения, не купился ли на тщательно подготовленный спектакль с декорациями в виде изувеченного лица! И поди еще знай, как эта Магдалена получила свои шрамы… она может шлюха, об которую пьяная офицерня разбивала бутылки! А что, очень может быть! И даже если кое-что из рассказанного здесь всё же правда, то это не отменяет и факта, что могли быть и влияние коммунистов, и какие-то контакты с ними, а «молочник» просто всё это умело укрыл под жалобной и пробивающей на слезы историей! И скорее всего, это именно так и есть!! А даже если и нет – выяснение этого он, Чеслав Рындко, оставит как-нибудь на потом, как и счеты с совестью, потому что в настоящей яме сейчас именно он и как выбраться – вот о чем он должен думать в первую очередь! И этот Гжысь всё равно нарушил приказ, долг и дисциплину, провалил дело, и приговор вынесен ему справедливо! И этот приговор, и отданный уже самому Чеславу приказ, должны быть исполнены. И будут исполнены, конечно. Во имя политики, провозглашенной законным правительством, ради возрождения былой Польши, сотни тысяч евреев позволяют сейчас убивать в концлагерях, беспрепятственно вывозить туда на верную смерть – кто не знает о том, что на самом деле происходит! И жизнь одного еврея – предателя и слюнтяя, какая-то там правда (еще поди знай, в чем она на самом деле), не стоят жизни хорошего поляка, настоящего патриота и подпольщика, умеющего быть верным приказам и долгу, который подтвердит это и сегодня, и конечно еще много пользы сможет поэтому принести общему и святому делу. И так это и должно быть, и жить и делать дело – именно таким как он. И он будет жить и делать дело. И еврей умрет, а справедливый, отданный не одним человеком приказ, будет исполнен. И если когда-нибудь, лет через двадцать его, Чеслава Рындко совесть, засвербит вдруг и напомнит об этом еврее и настигшей того судьбе, что же – он услышит ее голос и покается, признает быть может свою неправоту… Не ошибается тот, кто не делает дело, а он, Чеслав, всю свою жизнь служил делу беззаветно и если в чем-то и ошибся – Господь милостив, всё видел и простит его. Да будет так.