Дарья Полтавская - Сплетня

Химса устало подперла щеку кулаком:

– Ну что ты её донимаешь, а?

– Я?! Да я ей слова лишнего не сказал. А только если Асида в поезде своём и впрямь полки перепутала, то запашок этот не им одним достанется – всё село, пожалуй, провоняет. Вот и отнекиваются. А я тебе так скажу: не для того предки наши обычаи заводили, чтобы их в «ко-ман-ди-ров-ках» нарушать.

Химса, поджав губы и покачав головой, ушла во двор загонять цыплят. Гурам побарабанил пальцами по столу и усмехнулся: дело пошло.

Жену свою он знал хорошо и потому терпеливо слушал, как она полночи ворочается, уснуть не может.

–Гурам… – не выдержала, наконец, жена. – Ты не спишь?

– Мммм? – нарочито сонно промычал муж.

– Слушай… а ты точно знаешь?..

– Ммммм… – неопределенно выдохнул он.

– Но это же такое пятно… Это ж не смыть… Ты точно-точно уверен?

Гурам перевернулся на другой бок и засопел.

Больше он разговоров на эту тему не заводил, но это уже и не требовалось: теперь пришла очередь Химсы ходить в задумчивости, приправляя повседневные дела изрядной долей рассеяности и суеты. А главное – она уже трижды навестила Ганичку, земля которой прилегала к Хасиковым полям с севера. Всё село отлично знало, что раньше особой дружбы за кумушками не водилось.

* * *

Ганичка была не просто соседкой Гумалы: она была ей совсем, совсем не чужой.

Много лет назад, когда Хасик едва перешагнул за полгода своего земного существования, у Гумалы что-то случилось с грудью. То ли она её застудила под декабрьским ливнем, то ли слишком долгое путешествие к бухгалтеру в город вызвало сильный застой молока, а только грудь её, обычно округлая и мягкая, как первый сыр, вдруг стала бугристой, твёрдой и очень горячей. Болело до темноты в глазах, а когда Хасик, нетерпеливый и жадный, как все младенцы, пытался выдоить из неё своё, причитающееся, Гумала чуть не в голос кричала – от боли и от полной невозможности отдать сыну хоть что-нибудь. Это бы даже и ничего – сырым мясом и капустным листом искони такую хворь сводили – если бы Хасик уже мог принимать другую пищу. Но он был мал, вечно голоден и совершенно не собирался об этом молчать.

Темыр, отец мальчишек, был тогда ещё жив, и истошные крики рассерженного малыша его совершенно сводили с ума. Пока Гумала через слёзы, чуть не теряя сознание, прикладывала сына к груди и всё-таки пыталась дать ему рассосать молочный затор, Темыр пошёл на соседкин двор. Ганичка, румяная и розовощёкая, кровь с молоком, на тот момент тоже кормила: всего месяцем раньше Хасика на свет появилась её очередная дочь вместо обещанного всеми знахарками долгожданного сына. Пряча глаза и не зная, как сказать, Темыр предложил ей свою корову, только бы выкормила мальца – а ну как Гумалина грудь так и останется твердой и сухой? Ганичка молча выслушала, задрав брови, усмехнулась и повела плечом: не нужна мне, Темыр, твоя корова, и так выкормлю тебе парня, а только пусть он, как вырастет, добра-то не забывает.

Нынешняя Ганичкина дочка была уже пятой в семье, поэтому проблем в жизни матери предстояло как минимум две: где взять мужей на такой хоровод невест и кому завещать дом, когда дочери все по мужьям всё-таки разлетятся. Поэтому на полугодовалого Хасика-соседа у неё были совершенно конкретные и весьма далеко идущие планы.

Через неделю капустные листы полностью спасли Гумалину грудь, но опытная знахарка кормить всё ещё не велела – дурное, мол, молоко пойдёт. Слово «токсины» тогда ещё не было в ходу в селе, но сами токсины этого не знали и травили обывателей вполне исправно, а потому недавно потерявшая одного сына Гумала изо всех сил оттягивала момент возвращения Хасика к материнской груди, упрашивая Ганичку потерпеть ещё чуть-чуть. Ганичка, усмехаясь, легко соглашалась, и колесо катилось дальше.

Ровно через месяц Темыр торжественно внёс сына домой после очередного гастрономического визита, и жизнь снова пошла своим чередом. Только Ганичка, работая во дворе да в огороде, нет-нет да и кинет взгляд в сторону Темыровых, а затем уже Хасиковых полей: как вырастешь, добра-то, мол не забудь…

И вот к этой-то Ганичке задумчивая Химса и зачастила. О чём они там шептались, Гурам не знал, но подозревал, что свершения задуманного осталось ждать совсем недолго. И, конечно, не ошибся.

Однажды вечером Химса поставила перед мужем тарелку с мамалыгой, стакан мацони 5 5 Род простокваши и, переплетя руки на груди, прислонилась к буфету.

– Зря ты воду мутил, Гурам. Не прав ты. Всё – сплетня. Ганичка её сама спросила. Ей Гумала не солжёт.

– О чем ты, обара 6 6 Обращение к женщине ? – недоумённо посмотрел на неё супруг.

– Ой, не делай вид, что не понимаешь! О крови Темыровой говорю. Нет у неё сомнений. Стыда нам столько ты принёс, Гурам …

– Свой стыд ты не от меня взяла, а сама на себя приняла. А только спросила ли ты Гумалу, может ли пойти в святилище и там клятву дать?

– Ора! Зачем?! Разве тебе её слова не достаточно?

– Было бы достаточно, коли бы оно было одно. А сейчас выходит, что её слово против другого слова – ну и в чью сторону перевес? Нету, поровну всё. А пока точного свидетельства не имеем, плохи дела у Гумалы, и у сыновей её нехороши. Это дело бабье, Химса, я путаться в него не буду, а только ты сама реши: готово ли село терпеть такую тень или пора бы и вспомнить обычаи стариков.

* * *

Хасик вернулся с дальнего луга, когда солнце уже клонилось к закату. Трава удалась сочная, густая, косить с утра умахался – тело ломило, руки саднило, но радовало спокойное ощущение честно выполненного дела. Хасик вообще любил это чувство: легкий (или не очень) гул усталости в крови и удовлетворение от вида аккуратно сделанной работы. Хорошо, в конце концов, что он не бухгалтер какой-нибудь. Ну что у них за радость? Цифры в колонку выписал – и сиди трепещи, не потерял ли где копейку. Нет, не Хасикова это стезя. Ему нужно, чтобы все чисто, открыто и понятно, без всякого путанного крючкотворства.

Ворота, кстати, хорошо бы покрасить, подумал он, накидывая за собой крюк на калитку. Собственно, давно уж «хорошо бы», да Хасик всё никак краску подходящую купить не мог. Хотелось шоколадную, благородную, как нос доброго охотничьего пса. А попадалась все больше странненькая – словно три ложки марганцовки в стакане воды развели. Разве это цвет для ворот родового гнезда джигитов? Да отец, небось, и войти в такие погнушался бы.

Отца Хасик совсем не помнил – ему было от силы года четыре, когда Темыра не стало – но сверяться с внутренним ощущением «как бы оценил отец» вошло в привычку так давно, что, кажется, было всегда. Когда мать кем-то из мальчиков бывала недовольна (а поводов они всегда давали в избытке – один задира Даур чего стоил), она не ругалась, а, поджав губы, тихо говорила: «Отец ваш так никогда бы не поступил. Как после такого черкеску в праздник надеть? Запятнается…»