Дарья Полтавская - Сплетня

Скрипнула дверь – вернулся Темыр. Тяжело топтался в сенях, что-то стряхивал, медлил. Потом тихонько, на цыпочках, зашёл к малышам. Астамура, не тронутого болезнью, пристроили к соседям; двое младших, покрытые испариной, с лихорадочными пятнами на щеках, сквозь полусон тяжело выкашливали последние силы.

Господи, как ей сказать?..

– Обара… Я не знаю, как тебе сказать…

Гумала подняла на него глаза. Они и всегда были большими, но сейчас в них запросто мог потонуть дом.

– Приезжал врач. Из райцентра. Сыворотку привёз. В городе многих спасла, хороший результат даёт. Говорят.

В огромных глазах вспыхнул тёплый свет надежды. Гумала подалась вперёд, к мужу…

– Нам дали одну. На всех в селе никак не хватает. Нам дали одну…

* * *

Гумала зажмурилась и ещё сильнее прижала к себе вздрагивающего Хасика. «Нам дали одну…». Той страшной ночью она выбрала Даура. Сама выбрала. Одна. И никогда ему не говорила, чьей жизнью куплена его разбитная, хулиганская голова. Братья просто знали, что был младший – и ушёл.

Он приходил к ней по ночам. Тихонько садился в углу и вопросительно смотрел в глаза. Почему – так?..

С тех пор Гумала ненавидела ночи и слово «выбор». А когда родился Хасик, обрушила на него всю нежность и материнскую тоску по обоим. Любила старших, выживших, и младшего, пришедшего. И того, растворившегося в небе… Любила отчаянно, без памяти. Без меры. Без дна.

– Вас трое, Хасик, – сказала она в тёмную макушку на своей груди. Подняла голову и увидела робко жмущихся к ольхе на краю оврага старших. – Помните это всегда: вас – трое. И вы – одно.

* * *

Хасик шел по двору размашистым спокойным шагом. Солнце садилось, красное, тяжёлое и тоже спокойное, как он сам, как трава на его дворе, как горы за двускатной крышей.

Это и есть жизнь, думал он. Настоящая жизнь. Не то что в городе, где и пощупать её не успеваешь – вечно куда-то бежишь, спешишь, опаздываешь… Зачем это? Зачем суета? Вот у нас её нет – зато есть время понять, какого вкуса воздух. Дауру вон нужна слава, а мне – нет. Мне нужна моя земля. Ну и, ещё, братья. И, конечно, мама.

Хасик усмехнулся: мама-то считает, что ему нужна ещё жена, и ещё дети, и ещё дом побольше, чтобы всех вместить. Посмотрим, посмотрим… Куда спешить?

* * *

Сыр, хлеб, огурцы, горький перец, аджика, лук. И рис. Хасик любит разваренный рис, почти склизкий, почти пюре. Ну и, конечно, мясо любит, но мяса сегодня нет. Не каждый же день.

– Мам, всё хорошо?

Гумала удивленно взглянула на сына: никогда не привыкнуть, насколько ясно он читает её настроение.

– Ганичка приходила.

– Опять Марину сватать, поди? – усмехнулся сын. Добро, как просили, он помнил, и, если что, всегда первый шел Ганичкиных заплутавших телят искать или упавшие заборы чинить. Но внять печалям кормилицы насчет её дочери Марины упорно не желал.

– Нет, милый. Сплетня у них.

Хасик насторожился и с опаской взглянул на мать. Не надо бы, чтобы до неё дошло. Он же Гураму уже всё сказал – что ещё?

– Да много ли печали в сплетнях – забудь и всё.

– Нехорошо там, Хасик… Не по-чистому. Скажи, ты в город ездил – к Астамуру, часом, не заходил?

Ну вот. Так и знал.

Хасик положил открытые ладони на стол:

– Мама, был я у него, с Дауром вместе приезжал. Всё у них хорошо, а значит, и у нас хорошо. Астамур сплетню эту знает, не нова. Велел плюнуть в лицо тому, кто язык распускает почем зря.

– Ой! Хорошо как! Спасибо, сынок, – повеселела Гумала. – Надо бы съездить, внучку повидать.

* * *

Через пару дней Хасик, вернувшись с работ, обнаружил мать в настроении боевом и воинственном. Прихлёбывая картофельный суп, искоса взглянул на неё:

– Боюсь спросить.

– Правильно! И бойся. И они пусть боятся, чтоб им неповадно было! – Гумала решительно грохнула какой-то сковородкой.

– Ясно. Ганичка пришла, Гурам подослал.

– В святилище им поклясться! В аныха 7 7 Святилище , говорит, иди! Ишь, чего удумали! Где это видано, чтобы без греха в святилище идти, святотатствовать?!

– Мам, ну какое аныха – двадцатый век на дворе. Самолёты, ракеты, поезда…

– Угу, двадцать веков-то до тебя люди, небось, не глупее твоего рождались. Ракетой, оно конечно, разбомбить всё можно, да только сам знаешь – со святилищем шутки плохи.

Хасик знал. Несмотря на двадцатый век и поезда, трава вокруг деревьев и валунов аныха росла небывало пышной, сочной и, главное, высокой, потому что ни один бык или коза ближе двадцати метров к тому месту подойти не решались. Почему – ученые искренне ломали головы уже не одно десятилетие, но пока, кроме заумных слов «паранормальное явление», ничего не придумали. Что-то там такое водилось, в этом святилище, с чем – мама совершенно права – шутить не следовало.

– Ну и не ходи, – примирительно сказал Хасик.

– Ну и не пойду! – воинственно ответила мать. Потом, пожевав губами, горько добавила: – Далась им эта наша Асида… Пятно, пятно… Ну что за сплетня дурацкая? Подумаешь, восемь лет ждали… И не такое бывает!

Хасик молча ел суп, аккуратно отламывая большие ломти пышного белого хлеба.

– Послушай, сынок… Не дадут они мне жизни. Так и будут потихоньку клевать. Привези мне Астамура, пусть сам с Гурамом поговорит.

– Он не будет. Ему не в чем каяться.

– Заедят они меня, – тоскливо прислонилась к косяку Гумала. – Столько лет мы им на язык не попадались. Вот ведь шакалы. Это ж радость – девочка родилась… Красавица…

* * *

Хасик снова сидел на разогревшейся за день скамье у Астамурова дома, и настырный луч морского южного солнца снова щекотал его сквозь виноградное кружево листьев. Астамур вынес сыр, мёд и немного хлеба. Асида, улыбаясь, помахала в окно и показала жестами, что, мол, скоро тоже выйдет: малышке пора гулять.

– Они тебе не поверили и требуют доказательств, – не спросив, констатировал Астамур, откупоривая небольшую бутылочку вина. – Даже интересно, как они их себе представляют.

– Они маму тиранят. Велят в святилище идти, клятвы давать.

– Так она же не пойдет.

– Так они-то все равно тиранят.

– Мда, дела, – задумчиво протянул Астамур, тщательно пережёвывая пропитанный золотым мёдом кусок мягкого белого сыра. – Может, Даур своих ребят попросит, они в газете напечатают: дорогой, мол, Гурам, не переживай, всё по правилам, точно тебе говорим.

– Слушай, – не выдержал Хасик, – я, конечно, восхищён твоей выдержкой, но откуда она вообще взялась, сплетня эта?

– А, – беспечно махнул рукой молодой отец, – Асида сама виновата. Её предупреждали. А она же всё равно свое гнёт – принципиальная очень.

Хасик растерянно посмотрел на окно.

* * *

Асида уродилась вся в отца: принципиальная, честная, а главное – крайне решительная. С самого детства у неё были совершенно чёткие представления о том, что в этой жизни правильно, а что требует некоторой доработки.