Алессандро Мандзони - Обрученные

— Это я, — отвечал Тонио, — я с братишкой, нам надо поговорить с синьором курато.

— Да разве это время для крещёных людей? — отрезала Перпетуя. — Куда как вежливо! Приходите завтра.

— Послушайте-ка: то ли я приду, то ли нет. Я получил кое-какие деньжонки и пришёл заплатить должишко, — вы про него знаете. Я принёс двадцать пять новеньких берлинг [55]. Ну, коли нельзя, так уж потерпите, эти я и так сумею истратить, а приду, когда наберу другие.

— Погодите, погодите, — я мигом. Но зачем же приходить в такой час?

— Да ведь я сам только что получил их. Я и подумал, — коли они у меня переночуют, ещё неизвестно, как мне насчёт них завтра заблагорассудится. Впрочем, что ж поделаешь, — если вам час неудобен, я не возражаю. Я пришёл, — ну, а если не вовремя, так я уйду.

— Нет, нет, погодите минутку, я сейчас вернусь с ответом.

С этими словами она закрыла окно. Тут Аньезе отделилась от обручённых и, шепнув Лючии: «Смелей, ведь это всего одна минута, всё равно, что зуб вырвать», — присоединилась к двум братьям, стоявшим у входа. Она принялась болтать с Тонио, чтобы Перпетуя, вернувшись отворить дверь, подумала, что она очутилась тут случайно и Тонио на минутку задержал её.

«Карнеад! [56]Кто же это?» — соображал про себя дон Абоидио, сидевший в кресле в одной из комнат верхнего этажа, держа перед собой открытую книжицу, когда вошла Перпетуя с докладом. «Карнеад! Где-то я встречал либо слышал это имя; должно быть, это был учёный человек, какой-нибудь знаток литературы в древности, — непременно кто-нибудь из таких, однако что же это был за дьявол, в самом деле?» Бедняга был очень далёк от того, чтобы предвидеть, какая буря собиралась над его головой.

Следует сказать, что дон Абондио ежедневно немного почитывал для своего удовольствия. Один соседний курато, имевший небольшую библиотеку, давал ему книжку за книжкой из первых попадавшихся под руку. Книга, над которой в данный момент размышлял дон Абондио, оправлявшийся от вызванной перепугом лихорадки, пожалуй, даже более оправившийся (по крайней мере от лихорадки, если не от страха), чем ему хотелось бы это показать, была панегириком в честь Сан-Карло, произнесённым с большим подъёмом и выслушанным с восхищением в Миланском соборе два года назад. За любовь свою к науке святой приравнивался здесь к Архимеду, — и до этого места дон Абондио читал не спотыкаясь, потому что ведь Архимед занимался такими любопытными вещами, так много заставил говорить о себе, что, и не обладая большой учёностью, можно было кое-что знать о нём. Но вслед за Архимедом оратор привлекал к сравнению также и Карнеада — и тут читавший сел на мель. В этот момент и вошла Перпетуя, возвестив о приходе Тонио.

— Так поздно? — удивился в свою очередь дон Абондио, что было вполне естественно.

— Чего же вы хотите? Какой от них можно ждать деликатности? Но если его не поймать на лету…

— Конечно, если я не поймаю его сейчас, кто знает, когда придётся его поймать! Пусть войдёт… Ой ли? А ты вполне уверена, что это именно он?

— Да ну вас, — ответила Перпетуя и пошла вниз. Она отворила дверь и крикнула: «Где вы там?» Показался Тонио, и тут же выступила вперёд Аньезе, окликнув Перпетую по имени.

— Добрый вечер, Аньезе, — сказала Перпетуя, — откуда это вы так поздно?

— Да я из… — и она назвала соседнюю деревушку. — Кабы вы знали, — продолжала она, — я и задержалась-то там из-за вас…

— Как так? — спросила Перпетуя и, обратившись к братьям, произнесла: — Входите же, я мигом за вами.

— А так, — отвечала Аньезе, — одна женщина из тех, что дела не знают, а говорить горазды, — вы только подумайте! — без конца повторяла, что вы не вышли замуж ни за Беппе Суолавеккиа, ни за Ансельмо Лунгинья потому, что они вас не хотели брать. А я доказывала, что вы сами им отказали, и тому и другому…

— Конечно же. Ах она, лгунья, вот лгунья-то! Да кто же это такая?

— Не спрашивайте меня об этом, я не хочу людей ссорить.

— Ну, мне-то уж скажите, вы должны мне сказать, — ах лгунья!

— Ну, словом… вы не поверите, как мне было досадно, что я не знала как следует всей этой истории, я бы её припёрла к стенке.

— Вы только подумайте! — снова воскликнула Перпетуя. — Можно ли так сочинять? — И тут же подхватила: — Уж насчёт Беппе все знают, и все могли видеть… Эй, Тонио, притворите-ка дверь и идите себе наверх, я сейчас. — Тонио отозвался изнутри: «Ну что ж», — а взволнованная Перпетуя продолжала свой рассказ.

Против дверей дона Абондио, между двумя жалкими хижинами, пролегала узенькая тропка, которая, обогнув их, сворачивала в поле. Аньезе пошла по ней, делая вид, что ей хочется отойти немного к сторонке, чтобы поговорить на свободе; Перпетуя последовала за ней. Когда они свернули и очутились в таком месте, откуда уже нельзя было видеть того, что происходило перед домом дона Абондио, Аньезе громко кашлянула. Это был условный знак. Ренцо услыхал его, приободрил пожатием руки Лючию, и они потихоньку, на цыпочках, выступили вперёд, держась поближе к стене; подойдя ко входу, они легонько толкнули дверь и украдкой, пригнувшись, вошли в переднюю, где их уже поджидали оба брата. Ренцо как можно тише затворил дверь. И все четверо стали взбираться по лестнице, стараясь шуметь не больше, чем один человек. Добравшись до площадки, братья подошли к двери, которая приходилась сбоку от лестницы; жених с невестой прижались к стене.

— Deo gratias! [57]— громко возгласил Тонио.

— Тонио, это вы? Войдите! — произнёс голос изнутри.

Позванный приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы можно было проскользнуть ему с братом, друг за дружкой. Полоса света, внезапно упавшая на тёмный пол площадки, заставила Лючию вздрогнуть, словно её обнаружили. Когда братья вошли, Тонио затворил за собой дверь. Жених с невестой остались впотьмах, неподвижные; они напряжённо прислушивались, сдерживая дыхание. В тишине было слышно, как стучало бедное сердечко Лючии.

Как мы уже сказали, дон Абондио сидел, при скудном свете крошечного светильника, в потёртом кресле, закутавшись в поношенную сутану. На голове у него была старенькая папалина [58], обрамлявшая его лицо. Две пышные прядки, выбивавшиеся из-под шапочки, густые брови, густые усы, густая эспаньолка — всё это, седое и разбросанное по смуглому морщинистому лицу курато, походило на усыпанные снегом кустики, торчащие из расщелины скалы и озарённые лунным светом.

— А! — приветствовал он Тонио, снимая очки и закладывая ими книжонку.

— Вы, пожалуй, скажете, синьор курато, что я пришёл не вовремя, — сказал Тонио с поклоном, который вслед за ним довольно неуклюже повторил Жервазо.

— Разумеется, поздно, — во всех отношениях поздно! Вы же знаете, что я болен?

— О, мне очень жаль!