Алессандро Мандзони - Обрученные

И вот он наметил себе пристанищем то селение Бергамской области, где проживал его двоюродный брат Бортоло, который, если припомните, не раз приглашал его перебраться к нему. Но как найти туда дорогу, вот в чём загвоздка. Очутившись в неизвестной части незнакомого, можно сказать, города, Ренцо не знал даже, через какие ворота нужно выйти, чтобы направиться в Бергамо. А если бы даже он знал это, то не сумел бы пройти к нужным воротам. Он уже хотел было разузнать о дороге у кого-нибудь из своих освободителей, но, так как за короткий промежуток времени, имевшийся у него, чтобы обдумать положение, он мельком вспомнил, между прочим, и об оружейном мастере, этом услужливом человеке, отце четырёх детей, то в конце концов ему не захотелось обнаруживать своих намерений перед огромной толпой, где, чего доброго, мог оказаться другой человек той же породы. Юноша тут же решил как можно скорее уйти подальше, а про дорогу расспросить потом, там, где никто не будет знать, кто он и почему расспрашивает. Сказав своим освободителям: «Благодарю вас, братцы, да благословит вас бог», и выйдя из толпы, широко расступившейся перед ним, Ренцо бросился со всех ног. Он нырнул за угол, потом помчался по какой-то улочке. Когда ему показалось, что он ушёл достаточно далеко, юноша замедлил шаг, чтобы не вызывать подозрений, и начал оглядываться, выбирая лицо, внушающее доверие, к которому можно было бы обратиться с просьбой. Это было не так-то просто. Всякие расспросы сами по себе были подозрительны. Дорога была каждая минута. Полицейские, собравшись с силами, несомненно снова бросятся за ним вдогонку. Молва о бегстве арестованного могла докатиться и сюда. Поэтому юноше пришлось внимательно присмотреться не меньше чем к десятку физиономий, прежде чем ему удалось найти подходящее лицо. Вон тот толстяк, что стоит на пороге своей лавки, расставив ноги, животом вперёд, держа руки за спиной, подняв вверх лицо с жирным двойным подбородком, и от нечего делать то поднимается на цыпочки всей своей колыхающейся громадой, то опускается на каблуки, — вся его физиономия обличает любопытствующего болтуна, который, вместо того чтобы отвечать, пожалуй, начнёт его расспрашивать. Вон тот, другой, идущий навстречу распустив губы, с неподвижным взором, не только не сумеет толково объяснить дорогу другому, а и своей-то, видимо, не знает. А этот мальчишка, с виду очень бойкий, похоже, порядочный плутишка и, пожалуй, способен из простого озорства направить бедного крестьянина в обратную сторону. Вот так-то человек, попавший в затруднительное положение, сталкивается кругом всё с новыми препятствиями.

Увидев, наконец, кого-то, торопливо шагавшего, Ренцо подумал, что у этого, должно быть, есть какое-нибудь спешное дело, а значит он сразу, без лишних разговоров, ответит ему. Услыхав же, что тот бормочет себе что-то под нос, юноша решил, что это, должно быть, человек бесхитростный. Ренцо подошёл к нему и сказал:

— Скажите, пожалуйста, синьор, в какую сторону надо идти к Бергамо?

— В Бергамо? Через Восточные ворота.

— Благодарю вас. А как пройти к Восточным воротам?

— Ступайте по этой улице, налево, вы попадёте на Соборную площадь, потом…

— Довольно, синьор, там я уж найду. Да воздаст вам господь! — И он поспешил в направлении, которое ему указали. Прохожий посмотрел ему вслед и, связав быстрое исчезновение юноши с заданным вопросом, сказал себе: «Или он сам выкинул какую-нибудь штуку, или кто-нибудь хочет сыграть штуку с ним».

Ренцо вышел на Соборную площадь, пересёк её, прошёл мимо груды пепла и обгоревших головёшек, узнав остатки иллюминации, свидетелем которой он был накануне; миновал соборную лестницу, увидел «Пекарню на костылях», наполовину разнесённую накануне и охраняемую солдатами. Той самой дорогой, которой он шёл вместе с толпой, Ренцо подошёл к монастырю капуцинов, бросил беглый взгляд на площадь перед ним, на церковную дверь и со вздохом подумал: «А ведь вчерашний монах дал мне всё-таки добрый совет — остаться в церкви, дожидаясь падре Бонавентуру и вознося молитвы».

Тут он на мгновение остановился, чтобы получше рассмотреть ворота, через которые ему предстояло пройти, и, издали увидав там многочисленный караул, он, при несколько разгорячённом воображении (приходится посочувствовать ему, — у него были на то основания), испытал нечто вроде нежелания пройти через эти ворота. Ведь вот совсем под рукой надёжное убежище, где с письмом от падре Кристофоро его хорошо примут. Искушение войти туда было очень сильным. Но Ренцо тут же опомнился и подумал: «Нет, лучше быть вольной пташкой в лесу, пока хватит сил. Кто меня знает? Ведь не станут же полицейские разрываться на части, чтобы караулить меня у всех городских ворот?» Он обернулся посмотреть, не идут ли они с той стороны, но там не оказалось никого, кто бы обратил на него внимание. Он двинулся дальше, с трудом сдерживая свои ретивые ноги, которые так рвались бежать, в то время как нужно было идти шагом. С беззаботным видом, слегка насвистывая, Ренцо не спеша подошёл к городским воротам.

В самом проходе стояла кучка таможенных надсмотрщиков и присланные для подкрепления испанские солдаты. Но всё внимание их было обращено в сторону дороги, дабы преградить доступ в город тем, кто при первом же известии о мятеже слетаются со всех сторон, как вороны на поле, где только что стихла битва. Поэтому Ренцо, опустив глаза и двигаясь походкой не то путника, не то человека, гуляющего для своего удовольствия, как ни в чём не бывало вышел за ворота, не обратив на себя внимания. Но сердце у него замирало от страха. Заметив уходившую вправо тропинку, он направился по ней, держась в стороне от большой дороги, и шёл так довольно долго, прежде чем решился хотя оглянуться назад.

И вот он всё шёл и шёл — мимо сёл и деревень, стремясь вперёд, даже не спрашивая их названий. Он был уверен, что удаляется от Милана, я надеялся, что идёт по направлению к Бергамо; пока ему только этого и надо было. Время от времени он оглядывался назад, иногда принимался рассматривать и растирать запястья своих рук: они всё ещё побаливали и сохраняли красноватые полоски — следы верёвки. Мысли его, как легко понять, представляли собой пёстрое сплетение раскаяния, беспокойства, бешенства и нежности. Не легко было разобраться во всём, что было сказано и сделано накануне вечером, раскрыть сокровенную сторону грустной его истории, а пуще всего то, как они могли узнать его имя. Подозрения естественно падали на шпажного мастера: Ренцо хорошо помнил, как он назвал ему своё имя. И припоминая теперь, каким образом тот заставил его проговориться, припоминая всю его повадку, все его ухищрения, с помощью которых он упорно старался что-нибудь выведать, Ренцо от подозрений переходил почти к полной уверенности. Однако он смутно припоминал, что ведь болтать-то он продолжал и после ухода шпажного мастера; а с кем он болтал, — кто ж его знает; и о чём, как он ни старался вспомнить, это ему не удавалось. Память подсказывала ему лишь одно, а именно то, что она всё это время была в отлучке. В этих своих поисках бедняга совершенно запутался. Он похож был на человека, подписавшего множество чистых бланков и доверившего их лицу, которое считал воплощением благородства. Когда же лицо это оказалось величайшим мошенником, человек этот захотел узнать положение своих дел. Но что тут узнаешь? — во всём сплошной хаос! Не менее мучительна была и другая мысль — о том, что его ожидало. Он пытался нарисовать себе будущее в самых радужных красках, между тем как все реальные перспективы были весьма плачевны.