Андрей Лушников - Опрокинутый жертвенник

В это время Таэсис, поймав на себе радостный взгляд Элпидия, нахмурилась и отвернулась:

– Нет, Мелия, я не в силах смотреть на это, – сказала она нарочито громко.

Служанка схватила ее за руку:

– Госпожа, останьтесь до конца. Вас могут заподозрить в сочувствии к Лицинию.

– Ты говоришь глупость, Мелия. Идем отсюда.

Таэсис встала и, придерживая воздушную накидку, пошла по ряду к выходу из цирка. Элпидий понял, что пришло время совершать свой выбор, и кинул последний взгляд на арену. Там, сменив мимов, изгибались, растягивались и завязывались узлами гимнасты, гарцевали на диких зебрах вольтижеры, а над ними вверх-вниз летали канатные плясуны. Философ выбрался с трибуны и вышел из ворот цирка вслед за дочерью архитектора. Чтобы узнать, где находится заветная калитка в сад Афродиты, Элпидий, прячась в тени портиков, издали стал следить за Таэсис.

Он вышел следом за ней на главную улицу Трех Тысяч Колонн и прошел на запад два квартала в сторону Золотых ворот Дафны. Здесь, в тихом переулке, Таэсис и ее служанка исчезли за дверью дома с фруктовыми деревьями, стоящими в его стенах, как манипула легионеров перед боем. Элпидий взялся нерешительно за дверной молоток и… смутился. Он отошел от двери, постоял так несколько минут, пытаясь побороть свою робость. Осторожно прошелся вдоль стены, меряя взглядом ее высоту. В это время дверь дома Аммия отворилась и на пороге показалась Мелия. Элпидий оглянулся на нее испуганно и позорно бежал, как вор, так и не узнав в этот день, где находится потаенная калитка в сад Афродиты.

В Старом городе на улице Стеклодувов, на заднем дворе пропахшей чесноком таверны, где за липкими от вина столами пили дешевое халкидское, играли в кости и распевали пошлые песенки ремесленники и мелкие торговцы, имелись два зала и поблагородней. В одном из них на высоких ложах, покрытых истертыми коврами, друг против друга возлежали Элпидий и Панатий. Перед ними на столе стоял кувшин с вином, блюдо с тонко нарезанной головкой сыра, фиги и оливки в масле.

Владелец солидного куска земли с виноградниками и оливами, любитель ученого общества, редкозубый, с белесыми вьющимися волосами и наметившейся лысиной, широкий в кости, с маленьким животиком, заботливо уложенным рядом, добряк Патаний выглядел старше своих тридцати. Впав в благодушие после двух-трех чаш вина, он рассказывал Элпидию о сборе оливок, о том, что пшеница в этом году пойдет не меньше чем по золотому за десяток мер, и о том, что курия, привыкшая перекладывать все тяготы на плечи горожан, взимает новый налог для даров императору Константину и снаряжения посольства, которое отправится скоро к нему в Никомедию.

Элпидий слушал друга молча и изредка вздыхал.

Панатий, заметив это, поставил чашу на стол.

– Что с тобой, друг? Ты так вздыхаешь, будто разорился или болен.

Элпидий удрученно посмотрел на него.

– Ни то, ни другое, а худшее.

– Так что же может быть хуже этих двух несчастий? – искренне удивился Панатий.

Философ горестно вздохнул.

– Я погиб, друг.

– Что, прямо так и сразу? Давай допьем вино! – колыхнул животом Панатий и, посерьезнев, добавил, – В чем дело?

– Меня поразил Эрот, – печально кивнул ученик Ямвлиха.

– Несчастный! Эрот, Эрот, – заворчал недовольно Панатий, – ты знаешь, что он – этот Эрот? Нет? А!.. Он как чума! Подкрадывается к тебе незаметно, дышит в затылок – и вот ты уже в трупных пятнах. Поверь мне друг, Эрот – убийца! Гони его взашей!

Панатий откашлялся и пропел огрубевшим от выпитого голосом из какой-то народной песенки:

– Курносый мальчишка Эрот! Если посмеешь в меня стрельнуть из дитячьего лука – кудри тебе надеру! Поплачься, пойди к своей мамке!

Элпидий выслушал приятеля с напряженным вниманием.

Панатий, взглянув на друга с доброй иронией, спросил:

– И это из чьих же глаз пущена стрела? Я ее знаю? Кто она?

Элпидий помолчал, собираясь с духом, и со вздохом сказал:

– Таэсис, дочь Аммия.

– Дочка архитектора? – подскочил на ложе Панатий, – Несчастный! Она же из круга гордецов, забудь о ней!

Философ покачал головой.

– Ты посмотри на свой жалкий вид. – Панатий был само участие. – Друг, забудь скорее эту Таэсис! Давай поднимем чаши за бога дружбы. За Зевса Дружественного! – Панатий поднял чашу.

– Ты прямо-таки само красноречие, – глухо отозвался Элпидий. – Можешь уже биться за кафедру первого говоруна города. Вот прямо сейчас из этого сброда, что пьет за стеной, можешь набирать учеников и драть с них по триста монет. В пику Зиновию и Ульпиану.

Панатий улыбнулся, довольный таким сравнением. Зиновий и Ульпиан считались лучшими риторами и софистами Антиохии. Победить их в красноречии, занять место государственного ритора, получать хорошее жалование от городской курии и гонорары от учеников за то, что он просто будет чесать языком – перспектива для добряка показалась заманчивой. Он пожевал губами и начал рассуждать:

– Может быть, мне действительно поучаствовать в состязании за кафедру риторов? – Панатий, подперев кулаком толстую щеку, начал мечтать. – Оставлю дела на вилле, найму управляющего, заведу сотен пять домашних рабов, секретарей и переписчиков моих речей. Отберу у Зиновия патент, а вместе с ним и виноградник, который дал город ему за словоблудия. Куплю у императорского дворца большой дом с золотыми колоннами, с садом, павлинами, обезьянами и страусами. Стану всех учить уму-разуму и читать в театре панегирики императору Константину. Если, конечно, он приедет в Антиохию.

Элпидий смотрел, не мигая, на дно пустой чаши и не слушал приятеля.

– Знаешь, друг Панатий, она любит Самбатиона, – сказал он вдруг трагическим голосом.

– Кого? – посмотрел на него рассеянно Панатий, увлеченный своими мечтами, не совсем понимая тяжести положения друга.

– Возничего Самбатиона. Этого мужлана, который по-гречески-то говорит – точно жернова во рту ворочает. Она ходит на бега и пожирает глазами этого… этого конюха, который только и восседает, как статуя, на колеснице и ничего не видит дальше конского хвоста. Вчера на бегах, когда он упал с квадриги, она готова была выбежать к нему на арену. – Элпидий стукнул кулаком по столу. – А на меня даже и не взглянула!

– О-о, друг! Ты уже и ревнуешь? – сказал Панатий, подливая ему в чашу вина. – Вообще-то, Элпидий, я думаю, что ты преувеличиваешь. В том, что Таэсис восхищается Самбатионом нет ничего удивительного. Ты ведь тоже восхищаешься Геркуланом.

Элпидий метнул в друга прожигающий взгляд:

– Это другое! Это восхищение женщины! Вчера она сразу же и ушла из цирка после того, как грохнулся этот мужлан. Даже не посмотрела и двух забегов.