Владимир Возовиков - Поле Куликово

Лучники стреляли по живым мишеням, и когда остались самые искусные, над толпой выпустили стайку голубей. Цель труднейшая, и вздох сожаления уже пронесся среди зрителей, оттого что пестрое облачко лишь колыхнулось, пропустив сквозь себя десяток смертей, когда светло-сизую голубку, летящую над самой свитой, будто змея клюнула в бок. Трепещущий ком упал на ковер возле ног царевны, Наиля с жалостью смотрела, как изящная птица последний раз ударила крыльями, как потух ее зрачок, окольцованный красноватым огоньком, и красная кровь закапала из раскрытого клюва.

- Вызывается тот, кто стрелял! - возгласили бирючи. От стрелков отделился знакомый всем стройный воин в пурпурном плаще. Склонясь перед царевной, он негромко сказал:

- Мне жаль эту птицу, чистую, как само небо. Но когда в небо смотрит прекраснейшая в мире девушка, небо ничего не желает больше, ему мешают даже голубиные крылья. Не моя рука, а твои глаза, великая царевна, наводили эту стрелу.

Свита замерла, но произошло невероятное: дочь Мамая ответила дерзкому благосклонно; усмешку ее поняли немногие.

- Я знала, что отец приближает к себе великих воинов. Но я не знала, что иные из них так же красноречивы, как искусны в воинском деле. Советую тебе подумать: не окажется ли твое красноречие таким же гибельным для слабых сердец, как искусство стрелка.

Хасан низко наклонил голову, твердо произнес:

- Великая царевна! Мое искусство не самое жестокое на этом празднике.

К счастью для Хасана, сам его дерзкий разговор с Мамаевой дочерью затемнил для слушателей смысл последних слов. Молодые мурзы еще раньше клокотали, готовые разорвать болдыря, а Мамай после слов "великая царевна", повторенных дважды во весь голос, вообще мало прислушивался. Лучший стрелок и наездник, герой состязаний именует его дочь "великой царевной", - значит, в глазах всего войска эта истина становится непререкаемой. Влияние слова лучших джигитов в Орде огромно. Мурзы могут думать что угодно, важно, чтобы войско думало, как Мамай.

- Наиля! - потушил он властным голосом возмущенный говорок за спиной. - Разве ты забыла свои обязанности?

Девушка сама указала помощникам большой кусок пурпурного шелка, как вдруг Хасан вскинул голову и обратился к Мамаю:

- Повелитель! Я не дорожу тленным богатством. Ты дал мне все, чего может пожелать воин. Дороже всех драгоценностей мира была бы для меня чаша вина из рук твоей дочери. Память о ней я сохраню до последнего часа, она станет греть меня, как солнечный луч. Молю тебя об этой награде, великая царевна.

Темир-бек схватился за меч, но всех других речь воина только изумила. Одних - тем, что этот чудак предпочел целому богатству чашу перебродившего виноградного сока, других - глубоким волнением, которое как-то уж очень не вязалось с этим дьяволом в пурпурном плаще. Мамаю же послышалась в ней бесконечная преданность. Он кивнул дочери, и смуглая рука с чашей золотистого вина протянулась к лицу воина. Он пил, словно молился, и тогда Мамай случайно глянул на молодого темника… Так вон откуда раздражение Темир-бека!.. Мамай отвернулся. Царевна может восхищаться до слез статью скакового коня и полетом охотничьего сокола, но разве можно ревновать ее к ним?

На поле началось последнее и самое захватывающее - турнир конных батыров. Закованные в железо воины, вооруженные щитами и крепкими копьями с плоскими дисками вместо острия, сталкивались в ожесточенных поединках. Грохотали и лопались щиты, визжали кони, сшибаясь на рысях - на скаку Мамай запрещал сходиться, ибо это нередко приводило к смерти поединщиков, - копья ломались, как тростины, выбитые из седел всадники тяжко валились на землю, звеня доспехами. Иных уносили с ристалища на руках. Солнце стояло в зените, когда перед сомкнутыми рядами участников состязаний остался один огромный всадник на огромном рыжем коне. В ярких лучах полудня кроваво полыхал его алый халат, надетый поверх блестящего панциря, круглый стальной щит ослеплял противников, и никто не осмеливался выступить навстречу ему, после того как он одного за другим свалил пятерых поединщиков. Подождав, "алый халат" двинулся крупной рысью вдоль строя, победно салютуя копьем, перед тем как направиться к холму за почетнейшей наградой. Внезапно с ковра, зазвенев байданой, поднялся Темир-бек.

- Дозволь, повелитель?

- Достойно ли темнику состязаться с простым нукером?

- Быть хорошим воином достойно и для великого полководца. Разве ты не доказал это на смотре моего тумена?

Мамай развел руками, спросил, щурясь:

- А ты не боишься оказаться побежденным?

- Я боюсь только твоей немилости, повелитель.

- Да поможет тебе аллах, - Мамай наклонил голову, и Темир-бек обернулся к ближнему нукеру:

- Моего коня, копье и щит!..

Они встали на поле один против другого: воин, блистающий светлой сталью и огненным шелком, и черный, будто вырубленный из мрачного нефрита - от соколиного пера на открытом шлеме до копыт вороного коня. И во всей многотысячной толпе зрителей лишь один человек желал победы черному всаднику - Мамай. Темир-бек знал это, признательность к повелителю удваивала его силы. А рядом с признательностью к владыке в угрюмой душе темника текла злоба против всех, кто ждал сейчас, как будет опозорен и осмеян мрачный выскочка, капризом властелина превращенный из "ворона" в "сокола", из мелкого наяна в крупного военачальника Орды… Эта злоба удесятеряла силу темника. Но всего сильнее сжигало его чувство любви и обожания к дочери Мамая. Жажда умирающего в знойных песках, которого дразнят видом и плеском воды, могла бы дать представление о страданиях темника. Зачем Мамай сказал ему о возможности бесценной награды, о которой мечтают ханы и короли, зачем посулой открыл глаза на свою дочь! Пусть бы она оставалась для Темира только великой царевной, прекрасной, как утренняя звезда, и недосягаемой - ему на всю жизнь хватило бы простого обожания. Теперь же слепящая ярость охватывала Темир-бека при одной мысли о возможных соперниках, ему казалось недопустимым, чтобы кто-то другой смотрел на нее с любовью и вожделением, как смотрит тот беззастенчивый нукер в пурпурном плаще и, наверное, лелеет постыдные мысли о ней - Темир-бек знал, какие мысли о женщинах бывают у воинов, этих скотов, привыкших силой брать живую добычу, как ястребы берут уток и гусынь.

Сейчас Наиля смотрела на Темир-бека, и снова у Темир-бека вырастали черные крылья, готовые поднять его над землей вместе с конем. Но Темир-беку нужны были не крылья, ему нужны тяжелая рука и злоба раздразненной змеи. Он оставил в себе только ненависть к своим врагам и недоброжелателям, он сосредоточил ее на алом халате, на круглом щите и блестящей маске противника. Его ненависть передалась черному жеребцу, когда он широкой иноходью понес хозяина навстречу сопернику. Казалось, в щит грохнуло камнем из катапульты, от такого удара должны были бы расплющиться и плечо, и грудь, но Темир-бек страшным напряжением согнутой руки, колена и всего тела удержал щит в том единственном положении, которое направляет силу удара вскользь по железу, в пустоту. Свое же копье он вскинул в самый момент столкновения, оно лишь задело край чужого щита, тупой удар едва не вынес из плеча правую руку, однако Темир-бек удержал копье и, пролетев мимо, круто заворотил жеребца для нового столкновения. Рыжий конь продолжал нести своего всадника прямо, постепенно замедляя рысь. Темир-бек остановился, выжидая, пробуя силу одеревеневшей руки. Сила быстро возвращалась Но "алый халат", казалось, не думал поворачивать. Он сидел прямо, чуть откинувшись, уронив руку со щитом и опустив копье. Конь его пошел шагом, потом остановился. К нему бросились нукеры, и Темир-бек уколол жеребца шпорами… Первый поединщик ордынского войска, словно мешок с просом, сполз с седла на руки товарищей, его положили на землю лицом к небу. Удар копейного диска пришелся в самое забрало, и крепкая сталь глубоко прогнулась. Из-под глухого шлема и сквозь прорезь забрала вытекала густая алая кровь.