Дмитрий Усачёв - Китай под семью печатями

Сижу как истукан. Глуповатый вид.

Переводчица и гид Во Лин Ян, велевшая звать её Олей, что-то говорит по-китайски моим соседям по столу, показывая на меня глазами. Их вместе с Олей пятеро, я шестой. Слушатели бросают любопытные взгляды на мою застывшую персону, потом опять на Олю, согласно кивают.

Большой отдельный кабинет в ресторане китайского посёлка Барим. Посередь стола, за которым мы сидим, – вращающийся круг с несколькими посудинами, заполненными самой разной вкуснятиной. Эта надстроенная столешница пока не вертится, сейчас из всех блюд ко мне ближе всего мясо в кипящем масле, это яство водружено в сотейнике на спиртовку. И от него – остро-сладкий аромат. Вообще-то от Хайлара до Барима двести км, мы их проехали, плутая, часа за четыре, и мой гостиничный завтрак был вечность назад. Станешь тут принюхиваться.

Ну а Оля – она заканчивает свою речь какой-то очень важной размеренной и выразительной фразой.

Все одобрительно смотрят на меня. Кульминация!

Оля поворачивается ко мне:

– Дима, я им сейчас сказала, что ты сын инженера, что твой отец в сороковые годы работал вот на этой железнодорожной станции Барим, – она радостно показывает в окно, сквозь изморозь в котором действительно угадывается красное здание вокзала.

Но про инженера – откуда она взяла? Я ей ничего такого не говорил. У отца пусть и не три класса по коридору, но он и семилеток не кончал, не то что институтов.

Опускаю глаза. Чтобы не подводить Олю, мне бы надо сразу и согласиться: ну да, папа был инженером. Или, чтобы солиднее, – главным инженером. Генеральным. Вот бы все обрадовались. Может, даже зааплодировали.

Бормочу:

– Нет, он был здесь охотником.

Пауза. Оля мой шёпот не переводит. Дама в очках через стол от меня вроде насторожилась. Знает русский? А Оля окидывает всех улыбкой, будто всё в порядке. Хотя я её явно огорчил. И она меня тихонько и с укоризной поучает:

– Дима, охотник – это по увлечению. А по профессии – кем он был?

Пожимаю плечами и лепечу невпопад:

– Может, смазчиком?

Смазчиком не подойдёт, не престижно, – решает Оля, мои слова не переводит и снова всем улыбается, кивает головой.

Сошёл за сына инженера.

И тут же все расслабляются, довольные берутся за тарелки, сдвигают с места крутящийся столик с кушаньями, ко мне приплывает пахнущий шашлыком странный чай – монгольский чай. Неужели папа тоже его пил? Чай с ароматом харчо?

Смотрю на переводчицу и хлопаю глазами. Стыдно. Жизнь прожил, а так мало знаю о китайском прошлом моих родителей. Об этом в семье говорить не полагалось. Полное табу! Мама с папой осторожничали. Им ведь про себя приходилось слышать и такое, будто они не просто эмигранты, а белоэмигранты. Белогвардейцы недорезанные, какие-то «не наши». И если спросишь их что-нибудь про Китай, то папа сразу хмурится; а мама картинно машет ладошкой: фи, обойдётесь, ничего не скажем.

Впрочем, мама Лиза порой проговаривалась. Когда мы уже жили в СССР, но я ещё не пошёл в школу, мама часто усыпляла меня сказкой про удивительную и добрую страну. Сказка была с продолжением. Если маме на вечер не выпадала рабочая смена, то она садилась на край моей раскладушки, держала свою мягкую ладонь на моей руке и говорила напевным голосом, как колыбельную. Сюжеты и герои каждого очередного предания рождались в её голове, как я теперь понимаю, по ходу сказания.

Волшебная страна, в которой я засыпал, она такая узкая-преузкая, как улочка за окном, но очень длинная – аж до синего моря. Посерёдке этой страны-ниточки уложены два рельса, а справа и слева – хутора с усадьбами, они как шарики на гирлянде. У каждого владения своё название, и везде живут добрые люди, говорят по-русски, и у каждого свои особинки.

В заимке Нéжинке двор весь заставлен плугами и боронами, совсем не пройти, а вокруг зелёные луга, на которых видимо-невидимо коров, между ними не протиснуться, такой живой мычащий забор. На хуторе Меснянке господский дом – он в виде парохода со штурвалом на носу, за которым часто стоит очень-очень высокий человек с биноклем, всё что-то высматривает, лишь бы не сбиться с жизненного курса. Однодворок Казако́вка весь в витринах и полках, даже спальня превращена в амбар с товаром, ведь хозяин всю жизнь только и делал, что торговал да щёлкал на счётах.

А в усадьбе Мишу́хино вместо кошки мягко вышагивает по комнатам самый настоящий тигр с насмешливыми глазами и всё ластится к хозяйским деткам, мурлычет, выпрашивает, чтоб покормили, а в конюшне на дворе вместо лошади мирно ждёт всадника запряжённый олень по имени Изюбрь. У кого-то в доме стен не видно, потому что от пола до потолка одни только книги. А у соседей книжки ни одной, зато всё завешано охотничьими ружьями.

И вот сейчас, целую эпоху спустя, я снова в этой маминой сказке о волшебной стране под названием – Русская Маньчжурия. Листаю странички за страничкой, погружаюсь в истории, которые, увы, не всегда со счастливым концом. Драмы, любовные повести, деловые отчёты, анекдоты, трагедии. И сказки как таковые. Перелистал за два года, без преувеличения, несколько тысяч файлов из электронной библиотеки Хабаровского краевого архива, где хранятся ценнейшие фонды Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии (сокращённо – БРЭМ).

Моих кровно родных эмигрантов жило в Китае с дедами и прадедами, с детьми и внуками, с зятьями и снохами, с семьями двоюродных бабушек и их детей – под восемьдесят человек. Узнавал, как складывались судьбы не только моих близких, но и их знакомых. Работодателей, коллег, тех, кто учил их детей и лечил их самих. Или даже тех, с кем мои родные не были знакомы по имени, но до того часто ходили с ними по одним улочкам Харбина, что уже начинали друг дружку узнавать и обменивались поклонами.

Калейдоскоп может быть и из трёх стекляшек. Но картинка в калейдоскопе ярче, красивее, переливчатее, если разноцветных бусинок – сотни.

Судьбы эмигрантов. И многие исторические события, которые определяли жизнь русских на чужбине. Повторюсь, это личная семейная история в контексте российской истории.

На харбинском лексиконе события начала двадцатых годов имели два названия: «Беженская волна» и «Белый исход».

«Беженская волна» – это когда люди не приняли большевиков, но воевать с ними не стали и уехали в Китай без оружия, спасаясь от накативших невзгод, от нищеты и голода; они не белые и не красные, а бежали на чужбину, чтобы выжить.

«Белый исход» – это годы с 1920-го по 1922-й, поражение белогвардейцев в гражданской войне и эвакуация с Дальнего Востока в Китай, то есть чисто политическая эмиграция.