Олег Ермаков - Родник Олафа

Мальчик с колокольни вглядывался в сумеречный сад, за которым и стоял врытый в землю поруб, да ничего толком разглядеть не мог.

Там князь и остальные пробыли некоторое время, до восхода ранней розоватой половинки луны, вернулись к храму, а потом пошли к вратам. И с ними шел высокий простоволосый человек в плаще. Лука привел ему монастырского коня, тот легко вскочил на него, и всадники выехали за ворота.

– Давай! – велел Леонтий.

И они снова зазвонили. Некоторое время Сычонок мог различать этих всадников, скачущих неторопливо по дороге среди изб Чуриловки, из которых высыпал народ поглазеть на проезжающих. А вскоре уже только по удаляющемуся лаю собак можно было проследить их путь к городу, в котором там и сям рдяно светились редкие оконца. Жители в домах зажигали лучины. Град богоспасаемый Смоленск готовился отойти ко сну. И в небе луна горела чьей-то лучиной.

Леонтий рассказал Сычонку наконец, кто был этот неведомый пленник-гость: князь Святослав Ольгович. Князь из Новгорода, да народ прогнал его оттуда, что было в обычае у новгородцев-то. То им одно не по нраву, то князь нарушает ихние вековые устои, идет против веча. А со Святославом этим Ольговичем, правда, было вот что. Недруги перекрыли дороги для хлеба в Новгород. А там был недород. И стали новгородцы утягивать пояса, туже да туже… Да и не выдюжили, погнали Святослава Ольговича. Он в Чернигов было навострился, к старшому брату Всеволоду да за подмогой, и половцев хотел повести на Новгород, а может, и на Смоленск. Старшой давно рядится [148] Сговаривается. с ними, сыроядцами теми степными. Туда же, видно, и младший. Старшой затеял крамолу против великого князя киевского Ярополка, а он – родной дядя смоленского князя Ростислава. Выходит, оба брата враги смольнянам и есть. Да и в Новгород Святослав как пришел? После изгнания Всеволода Мстиславича, родного брата Ростислава. И потом во Пскове его осадил. Да тот Всеволод Мстиславич и помер. Вражина, выходит, со всех сторон этот Святослав Ольгович. Вот смольняне и перехватили его и сюда доставили. И покуда Ростислава- князя не было в Смоленске, тут, в монастыре, и держали в порубе.

– А в граде князь сейчас его али потчует медом, али плетьми, али совсем главу урезал, – закончил свой рассказ Леонтий.

Но Сычонка сейчас волновало другое, а именно повеление Стефану отправляться в селение Немыкарское. Он хорошо помнил, что говорил Страшко Ощера-то. Как бы ему с тем Стефаном и уехать? Ведь, похоже, как раз на того кудесника-волка и посылал его князь? Или нет? Сычонок точно не знал.

– Ну, чего ты ишшо хочешь выведать? – спросил Леонтий, почесывая толстыми пальцами тугую щеку в рыжих волосах.

Мальчик пытался ему на пальцах показать: про кудесника. Но как ни ломал он пальцы, как ни округлял зверски глаза, ни разевал рот и ни прикладывал ладони к голове, как уши волчьи, Леонтий в толк так и не взял, чего он хочет.

– Смешной ты, Василёк, – проговорил Леонтий. – Тебе бо лепше печися [149] Заботиться. о грамоте. Тогда и речь обретешь.

Мальчик и так труждался на этой ниве, выводил на земле вслед за Лукой буквицы, высунув язык от усердия. Да просто грамота не дается, хоть и был он смышлен и многое схватывал с лету.

И в игре на колоколах он преуспевал, так что братия заслушивалась.

Но ему не то надобно было. Мечта о настоящей речи его томила сильнее всего на свете, даже сильнее желания вернуться к матери и успокоить ее, сильнее чувства отмщения за смерть отца и его товарищей. Судьба привела его сюда, прямо в монастырь, сам Стефан, что назначен идти в селение Немыкарское за кудесником, и увлек его сюда. Разве то не чудн о ? И как же он повернет назад, в Вержавск? И мальчик не хотел идти к тиунам княжеским на расспрос. Ведь за тем его из Каспли Зуй Жирославич и отправил.

Он выслеживал Стефана на дворе. А в его келью идти не решался.

Но вдруг Стефан сам его подозвал вечером после службы. Мальчик обомлел.

– Утром пойдем со мной, – сказал Стефан, – в город, на княжий двор, я к владыке Мануилу, ты – к тиунам.

Мальчик опешил. Как выведал Стефан, что ему к тиунам надобно?

– На пристани сказывали про тебя, отроче, – говорил со своей нутряной улыбкой Стефан. – Ладейщик Нечай да купчина Василь… как его? Запамятовал… Знакомы тебе имена-то? Не могли тебя сыскать, да и отплыли уже до Киева с караваном. Но тиунам свою сказку поведали. – Он помолчал. – Убо ты, выходит, из Вержавска? Сын плотовщика? О твоем батюшке рабе Божием помолюсь. А матушка там ждет тебя? В Вержавске?

Сычонок кивнул.

– Ну, ну, вижу, желя [150] Печаль. на тебя напала… Да что поделаешь, чадо. На все воля Господня.

Мальчик заснуть у себя в дровяном сарае не мог, ворочался, да и комары донимали, летели сквозь щели… И посреди ночи он очнулся внезапно, широко раскрыл глаза и сам себя вопросил: да не сбежать ли прямо сейчас?

К чему ждать? Ведь забрезжило избавление от немоты?.. Он уже ближе к своей речи… Еще сколько-то поприщ вверх по Днепру…

Но не сбежал, остался испытывать и дальше судьбу. Она-то вон как затейливо поворачивала.

После трапезы Стефан поманил его, оглядел мешковатую рясу, онучи, лапти и крикнул Луке, чтоб тот принес скуфейку. Лука принес старую черную шапочку. Стефан надел ее на русые длинные волосы мальчика. Скуфейка была великовата.

– Хоть ты и не послушник даже, но уж ладно, – молвил Стефан. – Ну, пошли с Богом.

Сам он был в черной рясе, мантии и клобуке. Подтянутый, стройный, сильный, со всегдашним румянцем, просвечивающим сквозь смуглость.

И они отправились в город.

Сычонок и рад был, что идет в город, а главное – что идет вместе со Стефаном, но и печалился: что-то решат тиуны? А ну сейчас же и отправят в Касплю, потом в Поречье, а там и в Вержавск.

Утро раннего лета было ясное, теплое, веселое из-за солнца, птиц, синего неба. На Чуриловке брехали собаки, кричали дети, дурным голосом ревел теленок, пели петухи. У Стефана в руке был крепкий посох. Глаза его сияли ореховым огнем. Он шагал широко, и мальчику приходилось собираться с силами, чтобы не отставать.

Из приземистых изб, крытых соломой, иногда выходил кто-нибудь, баба в платке или кудлатый мужик с бородой, в свободной рубахе, и все они тут же кланялись Стефану, и он осенял их крестным знамением. Одна молодая баба засеменила к ним, чтоб лобызнуть руку монаху и испросить благословения. Тот осенил ее, пробормотал свое «Во имя Сына и Святаго Духа» и возложил руку на ее склоненную голову.

И та молодая, загорелая, поджарая баба жарко взглянула снизу и проговорила смиренно и непонятно:

– Ах, батюшка…

Они шли дальше. И Сычонку это все нравилось. Внимание всей Чуриловки было приковано к ним. «И я уже как инок, – думал он, – инок монастыря Бориса и Глеба». Хотя был он даже не послушником, а так, прибившимся, жившим из милости, Христа ради в монастыре, пусть и звонил уже наравне с Леонтием. Он и не думал всерьез о монастырской жизни, то есть о будущем, ни-ни. Кем ему выпадет быть, кто знает. Ему и ладейщиком хотелось стать, водить ладьи по Каспле, а пуще того – по Дюне-Двине, по Днепру, а там, глядишь, и по небесной Волге, что стекает с горы Валдайской. Хотелось ему стать и воином, носить кольчугу, шишак, меч, копье, лук со стрелами. Вот поступить в дружину к светлому князю Ростиславу с серыми очами и курчавой бородой.