Сергей Галикин - Красное каление. Том третий. Час Волкодава

Глава первая

Тонкая полоска багровой зари робко блеснула на западе. Ее тут же накрыла серым сумрачным крылом тяжелая снеговая туча.

Басхан резко замедлил бег, поднял мокрую голову, остановился, слегка повел короткими заиндевевшими ушами. Его ноздри чуть вздрогнули и расширились, а округлые, с едва заметной раскосиной глаза живо блеснули в холодном голубоватом отсвете ранней луны. Труп рыжего корсака – мелкой степной лисицы, чуть припорошенный серебристым снежком, неестественно вывернутый и с вырванным горлом, насторожил его.

-Он! Это он… Его след.

Басхан хорошо знал: волк никогда не будет есть лисицу. Убить – убьет, если она окажется у него на пути, но в пищу не пустит, лиса – не его еда.

Он шумно втянул ночной морозный воздух, но среди тех тысяч и тысяч запахов, которые висели в сумрачном мареве зимней степи, их самых тонких оттенков и едва уловимых течений, которые он услыхал, распознал и тут же отбросил, как пока ненужные – того единственного и неповторимого запаха, запаха вожака стаи, очень легкого, кисловато-терпкого, изумительно острого, запаха, отгоняющего от стаи голодного чужака и запаха, бросающего истекающую течкой самку на самую вершину наслаждения и присущего только ему одному, первому и единственному волку по всей широкой степи, волку, который нарушил устои, равновесие, нарушил вековой закон этой степи, порезав овец на его, самого великого Басхана, территории и за которым он, Басхан, неотступно шел и шел по этой белой степи уже несколько дней, этого единственного запаха в прозрачном морозном воздухе пока – не было.

Пес пониже пригнул мощную угловатую голову и опять ускорил свой бег. Вскоре он нырнул в глубокий овраг, засыпанный еще тем, первым снегом, уже довольно затвердевшим на крепких ночных морозах. Овраг постепенно стал расширяться и мельчать, превращаясь в заросшую серо-желтым густым камышом заснеженную падь – пойму высохшего еще прошлым летом горького степного ручья. Перед ним теперь простиралась голубовато-белая равнина, чистая, нетронутая, совершенно лишенная обычных заячьих и лисьих следов, на горизонте совсем незаметно уходящая в серое ночное небо. После того, как перед сумерками над притихшей степью пустился густой мелковатый снег, по равнине не прошла ни одна живая душа.

Кого-то страшного и жестокого боялось все живое в округе и теперь все живое скрылось, засело, залегло прикрытое снегопадом, в укромных местах, в спешно вырытых норах и тесных теплых кублищах.

И Басхан понял, что он на верном пути.

Он поднял косматую гривастую голову с мелкими сосульками замерзшей белой пены на широкой шее, вслушался. Луна становилась все больше, все желтее, вокруг нее в беспросветной черноте морозной декабрьской ночи вот – вот должен был всплыть громадный желтоватый нимб. Этот нимб, твердо знал Басхан, едва он мерцающим золотым ожерельем торжественно воссияет над спящей равниной, над этим холодным белым безмолвием, над всей Великой степью, над всем миром, он непреодолимым вековечным инстинктом неизбежно заставит одинокого волка подать свой голос, затянуть свою унылую песнь-жалобу голодной судьбе на тяжкое свое одиночество.

И тогда, знал Басхан, наступит его час. Час карающий.

Час Волкодава!

В самом конце сентября, уже после первых несмелых заморозков, вдруг вернулось в слободку лето, заметно укоротившиеся вечера опять стали теплыми, томными, проснулись мухи и овода, не давая покоя нудящимся под седлами лошадям и всему живому, и даже собравшиеся было в стаи вороненые ласточки опять шумно рассыпались по небу, весело откармливаясь осмелевшими насекомыми перед дальней своей дорогой.

Григорий вышел из душного помещения райотдела, нетерпеливо расстегнул верхние пуговки кителя, устало присел на скамью. Вытирая белоснежным платком, терпко пахнущим сушенными степными травами, мокрую шею, качнул головой и едва заметно добродушно усмехнулся в усы:

-Ах ты, косточка моя… белая.

Вчетверо сложил платок, бережно положил его обратно. Затушил едва початый окурок папиросы о край скамьи, с минуту поглядел на тускло мерцающие в непроглядной тьме далекие звезды, на летучих мышей, пулей проносящихся в свете уличной лампы, затем перевел усталый взгляд на крупного белого мотылька, опасно бьющегося по ярко-желтому стеклу фонаря. Тот, приторно стрекоча крыльями, как юркий истребитель, недавно пролетевший над Воронцовкой, отчаянно все силился попасть туда, где был огонь, тепло и свет. Но все никак не находил путь. А свет сиял в темени, манил, звал упорного мотылька своей обманчивой теплотой… А мотылек все бился и бился и запыленное стекло. Наконец он нашел-таки щелку в самой верхушке фонаря под металлическим колпаком и навсегда исчез, мгновенно растворившись в вожделенном тепле и свете.

«Вот дурачок… Дурачок. Как там звали-то, -Григорий чуть поморщил лоб, -того бедолагу… Кузнеца! Што крылья-то выковал… Отец на солнце не полез, не дурак был, а он полетел-полетел, да и сгорел? Вот, память! Надо завтра…, уже нынче… надо спытать у Олечки. Эх, жисть! Вот так и человек иной раз… Бьется-бьется, ищеть-ищеть. А потом хлоп! И нету. И как и не было вовсе… Все! Мотылек!»

Григорий вздохнул, пульнул с пальца погасший окурок в ведро, и открыл дверь, на ходу бросив конвойному милиционеру:

-Бояркин! Давай старика… с шестой камеры.

Сам угрюмо сел за стол, на котором одиноко лежала всего одна тонкая серая папка да стояла в углу потемневшая чернильница. Пододвинул к себе папку, еще раз прочел скупую запись на титульном листе: « Уголовное дело № 239-33. Бирюк Еремей Фалалеевич».

Еремей, изредка тряся белой, как лунь, крупной головой, остановился у входа, комкая в жилистых ладонях серую поношенную кепку и неловко переминаясь с ноги на ногу. Лица следователя было ему не видно, так как свет от настольной лампы, скупо высвечивая небольшой желтый кружок на его столе, падал только назад, слегка освещая самого Еремея. Конвойный отчего-то тут же вышел.

Следователь, нависая темным силуэтом над столом, с минуту молча и неподвижно рассматривал из мрака подследственного. Наконец сказал тихо:

-Садись, дядя Еремей.

Тот вдруг оживился, поднял голову с растрепанным клинышком скупой бородки, чуть прищурившись, силился рассмотреть следователя. Хотел пододвинуть табурет, но скоро сообразив, что тот наглухо прибит к полу, опустился, часто моргая чуть выпуклыми белесыми глазами:

-От, нечистый… Спаси и сохрани… Голос вроде бы как знакомый… Ить до того же знакомый. А и не припомню! Аль нашенский… хто?

Гришка раскрыл папку, навел на нее кружок света и стал медленно читать: