Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

Вот с тех пор Бесо и Элгуджа друг друга знали. Больше того, часто шинкарь поил сапожника в долг.

И, может, вспомнив все это, Бесо неожиданно умягчил взгляд, тем более что его внимание привлек какой-то ротмистр, который, видимо, рассказывал про войну:

– Я увидел, что тень выдается вперед, и приказал ему: «Ползи по ней!»

Бесо вышел из шинка. Он не мог правильно сказать о своих ощущениях, но безмерность бытия угнетала его. Тем более что в окно он увидел, как внутри шинка перепрокинулся стол, как бы низвергнув клуб дыма, и к дерущимся ринулся вышибали Карп. И тут же, видимо, от боли, чей-то голос изломался и превратился в хрип.

И Бесо чуть не возверзнулся, чтобы все же забрать мальчишку из этого, как он считал, гиблого места. Потом, отплюнувшись полукашлем, махнул рукой и двинулся в лачугу, где квартировал.

И отойдя от шинка саженей на двадцать, он вдруг припустился плясать. И что-то верткое, словно повторяя его движения, проносилось во тьме.

В доме напротив неожиданно задвигались стулья, видимо окончилось что-то чинное, и голова в фуражке полицейского высунулась наружу.

– Чьи это уверения, я не помню, – чуть подобернувшись в комнату, произнес полицейский, – что пьяный грузин все равно что бешеный шакал.

Бесо резко остановился. Он как бы ожидал, что сейчас шалое извергнется из его глаз и, не помня себя, а скорее, все же въедливо помня, запулил в окно, которое только что опорожнил от себя полицейский, увесистый шмат грязи.

Но мрак исплывал, споро проваливался перед глазами, а ему на смену забился какой-то неведомый свет, а решимости, которая оборвала танец, уже не было. И, целостно ощущая себя, душа отдыхала. И в нее еще, как всякий раз было с похмелья, не въедалась тоска. И не было предощущений, что он уже способен на безумство.

Так разъялся его кулак в пятерню, потом в то трехперстье, которое вот-вот готово было взлететь до лба. Тем более на ближней к шинку церкви ударил колокол.

В ту ночь Бесо долго не мог уснуть. Часто выходил во двор. Смотрел, как широко разъятые небеса терпеливо холодели и на землю явно опускалась роса.

И он не столько услышал, сколько осознал, что купанные в росе, зазыкали шмели своими рассерженными голосами, пытаясь, но еще не имея возможности взлететь.

В бесцельности прошли день или два, пока Бесо не понял, что он, в сущности, трус. Что не мог не только рассадить окно в доме, в котором корогодились полицейские, но и не сумел остро ответить той усатой морде в фуражке при кокарде, которой казалось, что она имеет право оскорблять вольного грузина.

Все, во что мы только что углубились, вспомнилось Бесо именно в то время, когда он засобирался домой. И, конечно, не столько оттого, чтобы разобраться со своей блудной женой, сколько навестить сына, своего Амирана, с кем, к великому сожалению, тоже у него нет близкой, а точнее, родственной сходливости. Тем более что его изъела шутка, кем-то однажды брошенная:

Бесо с удовольствием влепил бы по морде этому складушнику, да попробуй найди его среди смеховцев, что в Тифлисе сапожничают почти на каждом углу.

Тени, отдрожав на одном месте, медленно двинулись в его сторону, и Бесо неожиданно понял, что почти весь день просидел около руин старого замка, так и не смея войти в Гори. Когда-то, помнил Бесо, именно тусклость развалин усмиряла разыгравшийся было в веселости взор. Сейчас же он вроде бы ждал, что вдруг сипловато подзавоет ветер, туман клочьями повиснет над восходящей к небу горой и неожиданно прочернится чья-то фигура. И разымется некая дверь, за которой заклокочет звездное пространство.

Бесо вскинулся от наваждения, как бы снапружинившись, выбил дверь плечом в день, в котором пребывал, и увидел нежнейший росточек, похилившийся на сторону, который, видимо, чуть раньше привял и сник. И тут же заметил, как по берегу Куры сперва забегал некий куличок, потом вскинулся и улетел.

И он умиленно произнес:

– Боже!

И вдруг осек себя. Ведь он вернулся в Гори. Где его знают не таким сопливым, как он себе кажется. Тут многие бледнеют при упоминании его имени. Значит, надо держать эту марку.

Бесо показалось, что слева не просиял, а прямо-таки ударил свет и тени повалились направо, словно бы упали навзничь. И какое-то дребезжание, что возникло внутри, вскинуло его, и потянувшаяся к глазам пятерня как бы разломила взгляд на части и что-то паучье отразилось в зрачках.

Потом рука отдернулась, словно внезапно о что-то ожглась, и восстал шаг. И отвердела под стопой земля, и даже откинула каблуком осыпь. Скошенным каблуком. Подношенным. Потому как негоже главному сапожнику портить впечатление пословицы, что обутку чеботарю справляют в гробу.

Бесо шел по улицам. Мимо домов с занавешенными окнами, не интересуясь, что за ними творится и происходит.

Дома его не ждали.

Вернее, ждали, только пустые стены и таинственно гулкий подвал. Отворяясь, дверь за что-то цеплялась в пятке, и этот шип, как почти безголосый кашель, снервировал и озлил.

Под окном тренькала синица.

Он вскинул взор на иконы. Глаза и Девы Марии и Николая Угодника глядели на него умоляюще и скорбно.

– В Гори – вина море, – проговорил он вслух и стал искать по закоулкам, что бы выпить.

Но не только вина, даже чачи не находилось. Хотя он отлично помнил, что перед отъездом…

Стоп! Вот она зацепка! Именно с этого он поведет свой спрос с Кэтэ. Куда это она подевала чачу? На полюбовников извела? Совесть свою ею разбавила? С бедой, что ее теперь ожидает, смешала?

Он слазил в подвал, достал старый, почти истрюхлявленный сверток, в котором хранилась винтовка.

Затвор, вытесняя застарелое масло, едва вдвинулся наполовину, и Бесо понял, что из этого оружия Кэтэ не застрелить, потому откинул винтовку в угол. И взялся за кинжал.

Близилась ночь.

Напротив дома остановились две женщины. Одна другой сказала, видимо завершая рассказ:

– Я ему отсоветовала.

«Отсоветовала… Отсоветовала… Отсоветовала…» – это все он произнес мысленно, как бы закрепив в сознании впервые им услышанное слово. Будто оно могло когда-то пригодиться и теперь взято про запас.

«Отсоветовала…»

Сам же он долго вызревал голосом, потом заговорил. Но не «отсоветовала» сказал, а обратился с вопросом к стенам, которые его окружали:

– И где же ее черти носят?

Он хотел было поправиться и произнести – «их», но раздумал, ибо сын еще не являлся составной частью ее прилюдного блуда.

Под окном – на этот раз совершенно молча – навялилась жердистая фигура.

– Ну, кажись, – придрожал он шепотом, – пошли косяком. И в это же время кто-то взвозился в коридоре.