Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

Он еще поблуждал взором по рассыпанным бумажкам и прочел явно озадачившую его фразу: «Плакучих по скончавшемуся дню было двое: я и ива».

Интересно, будут ли плачущие, кроме, конечно, матери, по нем. Ну, может, взгрустнут друзья. Хотя Давид Сулиашвили, наверно, даже и всплакнет. А остальные, скорее всего, окаменеют скулами и – все.

Он попробовал приподняться, но отец больно пнул его ногой.

– Лежи, святоша! Пусть распятье будет тебе наградой!

Сосо знал, что отец, ежели не веровал в Бога, то боялся, что он есть. Чего же с ним произошло теперь, почему он так озверело воспринял то, к чему, собственно, был готов, потому как мать многие годы, сколько Сосо рос, говорила, что он божественный ребенок и именно его надо отдать в услужение Господу?

И вот теперь он действительно беспомощно распят. Может, именно такие боли и утеснения переживал Христос, прибитый гнусными людьми к кресту. А тут все это учинил с ним родной отец. А может, в самом деле он ему никто и правду говорят, что его истинным родителем является Эгнаташвили и что мать…

Даже сама мысль о том, что мать способна на грубое чувство, – именно таковым чувством считал Сосо измену мужу, – не вязалась с образом притомленной нуждой смиренницы, истовой угодницы Богу, которая прежде умрет, чем согрешит.

Правда, она, видимо, могла наблюдать разные грубиянские поступки, которыми жил Гори, но ее спасал тот страховочный вариант, которым является молитва. Хотя многие женщины, как это установил Сосо, замирают от чародейства, ими же выдуманного.

Но мать не такая. Они ей не чета.

И, легкая на помине, в дом вошла Кэтэ.

– Что ты сделал с ребенком? – вскричала она, нагибаясь над Сосо.

Но Бесо не отвечал.

Упершись в столешницу лбом, отец спал сидя.

Мать стала поднимать сына. Потом, вихляясь под его тяжестью, положила на топчанчик у окна. Заботно спросила:

– Он пытался отвратить тебя от веры?

Сосо опустил глаза.

– Ну Господь терпел и нам велел, – начала было она, потом ее щеку – ожогом – прорезала гримаска, и только следом за этим, как бы проделав или указав путь, по которому надо литься, хлынули слезы.

К утру Сосо стало хуже. Его била лихомань. Сами собой закатывались глаза, и разломно болела спина.

Но упорная мысль, которая, словно горный поток, прорывалась через потерю сознания, неотступно преследовала его: «Так чей же я, ежели родной отец собирается меня убить?»

И однажды, разлепив веки, он увидел склоненного над собой Якова Эгнаташвили. Только говорил он почему-то не своим голосом.

– Открой рот, – произнес Яков.

И когда он это сделал, то язык прищемила какая-то холодная железяка, а некий голос как бы надиктовал неведомый текст: «В высокомерном молчании прошло первое пиршество дня, и только после третьего Господь спросил своих апостолов…»

Сосо не услышал, какой же вопрос задал Бог тем, кто пал у его ног, сраженный неведомым учением о царствии Небесном.

А Яков тем временем настаивал, поднося к нему некую пробирку:

– Помочись сюда.

– Доктор, да он не смеет, – вдруг сказала мать, и Сосо полыхнулся. Перед ним действительно был незнакомый дядька. Он и отдаленно не напоминал Якова Эгнаташвили. Правда, пах, кажется, точно так, как и он.

И, зацепившись мыслью за запах, Сосо опять простодушно провалился в беспамятство.

Ее звали Нана. Хотя имя, если разобраться, не имеет значения. Лучше так и назовем ее – Первая. Потому как Нана была той, кто раньше других протянула Сосо руку и спросила:

– Знаешь, что такое хиромантия?

Ну это всем известно. Конечно же, наука о том, как по руке можно прочитать человеческую сущность. Но зачем этим воспытать захотелось Первой именно его? Потому он ответил:

– С позиции слезозащитника я не могу огорчать тебя, что неуч.

Девушка улыбнулась.

– Ну и что какая линия обозначает? – не отставала она.

– Это уже покушение на свободу молчания, – жестом отвел ее ладошку Сосо.

– Хиромантия, – не унималась Первая. – Это своего рода пещерная живопись – спрессованный образ современности. Или, скорее, особый вид искусства.

Она на миг задумалась, потом продолжила:

– Ведь жизнь – это этическое оправдание перед Богом.

Сосо не возражал. Ему уже двенадцать. Хоть и неполных. И на дворе, как шутят, три восьмерки подпоясанные единицей, то есть, тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Стремительно наступает новый век. И у него не гнется в локте рука. Это однажды, будто кинутый кем под фаэтон, он пережил эту калечность. А еще он пишет стихи. Тайно. И у него есть пример, как с ними поступать, когда они становятся обузой. Да Учитель, которого Сосо тоже оставил без имени и другого прозвания, так и считал: все, что получило озвучку, то есть перестало быть тайной, надо немедленно лишать возможности тиражирования. «Человек всю жизнь должен быть охотником в засаде», – назидал Учитель. И у Сосо сейчас рвется потребность посвятить Первой стихи. Пусть не думает, что он завалушек на полке.

А она продолжала лепетать, турсуча его ладонь.

– Вот это, – нежно прикартавливала она, – Линия Жизни. Она соответствует планете Венера. И, значит, обладает особенностью простираться как можно длиннее, чтобы зародить в человеке наивность, что он бессмертен.

Сосо мрачно поглащал свое невежество.

– А вот это, – продолжала Первая напирать на два эти слова, – Линия Сердца, то есть Юпитера. По ней…

– Стоп! – остановил ее Сосо. – А мне доподлинно известно, что я бессердечный.

– Если тебе это говорили девушки, – быстро ответила Первая, то они желали, чтобы ты как можно обильнее доказывал обратное.

«Обильнее…». Он подержал в сознании это слово, вдвойне осторожнее, чем требовали обстоятельства, спросил:

– А ты на мне испытываешь еще какое-нибудь смертоносное женское оружие?

Первая колупнула его взором почти так, как острым ногтем поддевают прыщ, и произнесла:

– Я еще не дошла до вот этой, поперечной линии, которую зовут Линией Головы, поэтому до конца не убедилась, умный ты человек или только прикидываешься.

Договорить им в ту пору не дали. Подошел Петр Капанадзе.

И, не обращая внимания, что рядом Первая, спросил:

– Нам евангелие от Луки назавтра выучить задали?

Сосо кивнул.

– «Не судите и не будете судимы, – забубнил Петр, – не осуждайте, и не будете осуждены».

Сосо хотел его остановить, но Первая сжала его руку, на которой, как ему по ощущению показалось, смешались все линии, и прошептала:

– Так ты знаешь, как нельзя подносить людям руку?

– Конечно, – ответил Сосо, – как попрошайка. Ладонью вверх. Тогда сразу станет видно, сколько ты еще будешь мучить белый свет. И потому не лучше ли от тебя как можно скорее избавиться.