Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

Может, мгновение или два продолжалась эта сраженность, но ее было достаточно, чтобы – это по трезвости-то! – последить полетом за орлом и подумать о той незнакомке, что давно уже ушла по тропинке, неся тяжеленный кувшин, наполненный хрустальной, подчерпнутой из Куры, водой.

В тот же день он узнал, что сразившая его своей видностью красавица звалась Екатерина Геладзе, по-горийски кличившаяся Кэтэ или Кеке.

Именно на второй день, следя, может быть, за тем же орлом, Бесо вдруг заметил, что тот все больше и больше сужает свои круги, и Джугашвили понял, что наступает и его время привести свою разбросанность к чему-то тихо-застенчивому, явно интимному. А этим может быть только домашний очаг, который уже не виделся ему без Кэтэ.

Правда, в пору, когда определенность еще не стала решением, опиваясь с горийскими сапожниками, он не очень четко представлял себя женатым человеком. Тем более что отец Кэтэ Глаха к тому времени упокоился и дочка, естественно, была обыкновенной бесприданницей. Потому те, с кем в ту пору он водил бражные дела, вряд ли одобрили бы дело брачное, ибо брать сапожнику в жены голодранку считалось более чем неприличным.

Но заноза в сердце продолжала саднить.

Трудно сказать, любовь то была или что-то, сходное с ней другое, например, мужское самолюбие: вот такая красавица и вдруг другому достанется. Словом, докапал Бесо горийский орел. Заслал он сватов.

И тогда, незнамо для молодых, в книге бракосочетавшихся появилась такая будничная запись: «Семнадцатого мая сочетались браком: временно прожирающий в Гори крестьянин Виссарион Иванович Джугашвили, вероисповедания православного, первым браком, возраст – двадцать четыре года; и дочь покойного горийского жителя крестьянина Глаха Геладзе Екатерина, вероисповедания православного, первым браком, возраст – шестнадцать лет».

Первое, что проявило большую заметность Кэкэ, – это веснушки, которые Бесо увидел на ее лице только в церкви. Нет, они его не разочаровали. Даже прибавили трогательности. Но в них крылась некая отчужденность, что ли. Ибо они подчеркивали белокожесть Кэтэ, которая резко контрастировала с кондовой смуглотой всех Джугашвили.

И вот эта ее полуяркость, умеющая уводить в смущение застенчивость как бы сразу же определили, что в их будущем доме навсегда поселятся два одиночества.

– Можно, я тебя буду звать голубкой? – спросил Бесо после того, как молодые осознали, что теперь принадлежат друг другу.

– Естественно, – ответила. Кэтэ. – Ежели бы я тянула на орлицу, то ты нашел бы другую.

Бесо подержал на лице ту ухмыль, с которой, видимо, творил все свои необузданные дела его дед заза, и укутался в молчание, как в бурку, в пору, когда повеет откуда-то далеко некавказским свежачком.

О том, что ее ожидает всю дальнейшую жизнь, Кэтэ поняла уже на свадьбе. Она вдруг увидела, что местные сапожники, которые по старой грузинской привычке старались восхищаться друг другом, о Бесо не говорили ни слова. Они просто признавали, что он есть и не более того, и кривоватая ухмылка, которую он порой еще больше казнил неким тиком, не сходила с его лица.

Вспомнился ей и несколько двусмысленный тост, который произнес ее сосед Вано Беладзе:

– Давайте выпьем за то, чтобы в доме новобрачных радость не перемежалась слезами, как и несчастье горем.

Кэтэ чуть приломила губку. Ей стало ясно, что поселяне уже определили ее дальнейшую судьбу и, прочитав про себя некую молитву, призвала душу к смирению, а сердце к терпению.

Сам же Бесо сидел подле своей невесты и простодушно мрачно пил.

Только один раз он произнес:

– Заманили голубку в чужую халупку!

И тут явился он – Шавла Кацадзе. Со скрипочкой, которая особенно мелко смотрелась в его огромных ладонях. Бесо, кажется, не достигал и половины этого гиганта.

И когда взвилась визгливая мелодия, змеей, прошивая слитные голоса еще не успевших осоловеть мужчин, и был брошен гортанный, загнанно пустынный голосишко Бесо. Он кричал, как раненый шакал. Кричал что-то неразборчивое, вернее, нечленораздельное. И первыми умерли под его немощным напоротом голоса, потом, завившись в некую мертвую петлю, углохла молодая скрипка.

– Это – моя свадьба! – вскричал Бесо, когда тишина сколько-то устоялась.

– Так мы ее в бешмет не заворачиваем и с собой не уносим, – ответил ему на это сосед Кэтэ Гоги Асатиани.

– Я не хочу, – чуть придрагивая одновременно в коленках и гортани, произнес Бесо, – чтобы на моей свадьбе пели и плясали как черти в аду.

И веселье опало, как опадают листья с дерева, когда его достигает носимый холод северный ветер, равно как пожух взором и сам жених, который, заострившись локтями, орлил над столом и мрачно, почти без останову, пил.

По чувству их трудно было разделить на две половины. Наверно, все же чувствовали они одно и то же. Она, как бесприданница и почти сирота, переживала ущербность от ощущения беспомощности перед тем, что наступило. Ведь предстояло сбыть то, что принято называть замужеством. Он, нахватавшийся всего мерзкого еще на кожевенном заводе Адельханова там, в Тифлисе, считал, что недостаточно жестко повел себя с той самой поры, когда встретил свою избранницу на берегу Куры. Нужно было произвести впечатление чем-то другим, нежели благое расположение к неизвестной красавице. Вон тот же Гоги Асатиани умеет ходить на руках, при этом свистя, как соловей-разбойник.

А свадьба тем временем шла. И рядом бубнили два неизвестных ему полустарца, один из которых вырядился в красный, почти кровавый шарф.

– В измене каждый получает то, что заслужил, – говорил он. – Один – огорчения, даже разочарования. Другой, или другая, радость, что она так кратковременна.

Бесо взбугрел жалваками.

Отлученный от скрипки, Кацадзе стал что-то говорить о правоверных евреях, и все – как бы ненароком, – но оборотились в сторону Бесо. Вроде кому-то нужно было непременно знать, каким образом эту речь воспримет он, как всем стало понятно, главный на этой свадьбе, ее, если так можно выразиться, не только устроитель и создатель. Ведь ежели бы он не приехал в Гори и не снизошел…

Именно так он стал думать обо всем, что натворил в последнюю минуту. Ибо свадьба казалась ему неким шкодством, что ли, не очень серьезным прокудным предприятием.

Ему подлили в бокал чачи. И он ее, не поморщившись, выпил.

И вновь задурнел глазами, как бы выискивая того, на ком можно было сорвать злость.

И гигант Кацадзе, мимо которого пулей просвистел взор Бесо, не прощаясь, ушел, почему-то забыв или оставив на память свою скрипочку.

И тут она оказалась в руках Бесо. И все увидели, что она неимоверной большини в его миниатюрных ладонях.

Он тронул одну струну, потом вторую. Попробовал приладить звук к звону стакана и, когда у него этого не получилось, не размахиваясь, лупанул скрипкой о край стола. Она взойкнула и захрипатила оборванными струнами.