Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

Бесо содрогнулся. Он всю жизнь панически боялся змей.

– Ну а что Бог? – вновь спросил он.

– А потом был взрыв. И при взрыве крыша, или что-то там еще, ссыпала с себя обломки человеческих костей. И от этого ужаса я окончательно проснулся.

Илья тягуче вздохнул и заключил:

– Вот с той поры я и понял, что Бога всякий создает в своем воображении сам. Наскучило ему, скажем, жить своим умом, он обращается к тому, кто мог бы подсказать. А тот – кто-то – тоже он. Только как бы потусторонний. Безучетный. И мысли у него, конечно же, не безукладные как у чужого человека. Вот и получается замкнутый круг. От себя к себе.

Слушая слесарщику, Бесо всякий раз ощущал в себе подмыв какого-то всесовершенства. Ему тоже казалось, что он выше, чем Бог. Вот только в чем бы себя проявить, и он губошлепо приставлял рот к стеклу, надышивал на него, чтобы там образовалась неразборчивость, и пытался вызвать некое видение. Но за окном взметалась поземка, вползала в некое пространство, ширилась там, стараясь охватить собой как можно больше простора. И некий голос, как ему казалось, произносил: «Теперь бы костёрик». – «И чайку», – вторил ему следующий некто. «Прекратить грезы!» – орал третий. И Бесо отникал от окна, уловив во всех трех интонациях модуляции собственного голоса.

И именно тогда он понял, что ему не осилить не только веру, но и безверие.

И вот сейчас он слышал, как кузнецы колотят в свои наковальни. Изгоняют нечистый дух из своего бытия. Собираются стать праведнее и чище. Но – черного кобеля не отмоешь добела, – как гласит русская пословица.

Однако кузнецы старались. И мысль каждого из них была обыденней, чем размышление, перевитое с воспоминаниями, которыми побаловал себя Бесо, сидя над полуопустевшей бутылью.

Только вот перед глазами все еще плавало виденье, в котором полурваный лед дышал, не успевшей схватиться морозом, водой.

Из облака же космато глядела луна.

Он с трудом, но разлепил веки, и вдруг на том месте, где только что была луна, увидел ощеряющееся лицо повитухи:

– С сыном тебя! – сказала она. – С прибавкой в доме. И Бесо чуть не воскликнул, что Кэтэ не была беременна. Но вовремя обуздал себя, подумав, что это все еще продолжается греза.

Однако все было на самом деле. Бесо действительно стал отцом.

В третий и, как он считал, последний раз.

Есть дети, которые буквально вымолены у Бога. Сосо знал, что был именно таким ребенком. И не мать ему об этом говорила, он чувствовал, что иным просто быть не мог. Вот сейчас продолжится бесконечное стояние Кэтэ перед иконами. Слышал он, как она зашла со двора, отбросила от себя шаль, в которую когда-то – еще маленького – кутала его, и глаза ожег такой живучий на ней узор. Некий завиток виноградной лозы с яркими красными листами. Голова чуть подвскинута, губы подвспухли еще непроизнесенной молитвой. От крыльца, словно биение сердца, доносится потюкивание молотка. Там сапожничает Бесо. Иногда эта заведенность перемежается голосами. Кто-то или проходит мимо, или устраивается рядом с Бесо, чтобы помолчать, посмотреть на его работу. Особенно на то, как он заботливо обихаживает обутку и почему-то дует на нее, словно пытается вдохнуть ту легкость, которая требуется всякому, кому Бог повелел двигаться коварными горными тропами.

Вот Кэтэ пробудила губы для молитвы, мельком глянула за окно, где чуть покачивались на ветру виснущие на веревке мужские рубахи, побольше – Бесо, поменьше, а сказать точнее, совсем миниатюрные, его. Сосо, Сосело, вымоленного у Бога, Иосифа и, конечно же, Прекрасного. Он еще не утоплял своего взора в книги, где живет мудрая непонятность. Пока ему разрешается писать на грифельной доске первые слова. Но – какие! Например, вместо «мама», он начертал – «дож». Имелся в виду, конечно, «дождь». Именно к этому явлению или проявлению природы неравнодушен Сосо. Особенно любит он дождь-невидимку. Когда самих капель заметить невозможно, а на окне появляются первые накрапыши.

А мать все еще – безмолитвенно – стоит перед иконами. Кажется, она забыла, о чем надо просить Бога. Зато ему, Сосо, известно. Надо немедленно вымолить у него ружье. Для него, конечно, точь в точь такое, с какими ходят солдаты, когда покидают свои казармы. Казармы совсем рядом. Они как бы венчают квартал, прозванный в Гори «русским».

С солдатами у Сосо отношения невмешательства. Они безучастно проходят мимо, и он на них так же глядит. Вернее, в общем-то, не глядит. Потому как лица у всех такие, словно забыли снять паутину сна, оставшуюся на них после бездумной грузинской ночи.

По вечерам солдаты, вышагивая строем, поют. Поют о том, что и малейшего отношения не имеет к их службе и вообще к патриотизму. О каком-то захудалом зайчике, который допрыгался, что его слопала лиса. Хотя в словах песни есть и какие-то предупредительные моменты:

Когда отец куда-либо отлучается, а мать тоже уходит по своим делам, Сосо любит коротать одиночество на берегу Куры. В тростнике, тревожно ошевелив его, вскрикивают птицы. Пахнет чистотой и свежестью, как в доме после того, как Кэтэ вымоет окна и подметет пол.

На Куру водят поить лошадей солдаты.

Но и там их Сосо не замает. Сложная у них жизнь. Подневольная, приказами да запретами со всех сторон обложенная.

Другие ребятишки просят у солдат, чтобы те позволили подержать коней за уздечку. А то и по холке похлопать.

A Сосо это неинтересно. Он, конечно, коней любит. Но не тех, которые покорились русским солдатам. У коней на морде тоже, кажется ему, паутина. Убери ее, и они, одичав, унесутся неведомо куда и солдатам придется все время ходить пешком.

Жизнь у реки шумна и безобразна. Особенно если соберешься купаться. Тут понабежит такое множество человеческой мелюзги, чтобы увидеть твое тайное уродство. Вернее, даже не уродство, а некую мету, что ли. Два пальца у него на ноге срослись в один. Хотя, коли их колоть иголкой, имеют всяк свою боль.

Не любит Сосо показывать свою отличающуюся от других стопу, потому и не купается. Просто сидит на берегу. И бросает в воду серые камешки. И еще – думает. Вот если, скажем, перебросать все камни в Куру, замелеет она до основания течения или нет.

Мысли отвлекли Сосо от матери. А когда он глянул в ее сторону, то заметил, что она все продолжает молиться и бить поклоны. А на щеках у нее уже проделали руслица слезы.

Зачем она плачет, если у нее есть он, Сосо? Вот двух братьев его, что так и не изладились жить, конечно, жалко. О них можно поплакать. А за него надо радоваться. Мало того живой и здоровый, но и…

Сосо еще не понимает, в чем его достоинство или преимущество. Но оно есть. Только тайное, как те же срощенные пальцы. Которые лучше не показывать любопытным. Тем более что они заведуют всяк своей чувствительностью. Значит, это не уродство, а просто тихий недосмотр природы. Или, точнее, описка Бога. Некая кляксочка. А вон у соседского мальчишки на щеке черная латка. Не будешь же ходить в паранже, чтобы ее скрыть.