Людмила Палатова - Во времена перемен

Старшие сестры, Татьяна и Елена, овдовели и жили в семьях дочерей. Только одну, похожую на мать очень симпатичную и тоже Дуню, выдали в обеспеченную семью. Брак получился по любви, но радовались недолго. Наступила коллективизация. В одночасье семья лишилась всего и была выслана в Мурманскую область на пустынное побережье реки Колы. Приближались холода. Вот тут–то и показала себя натура настоящего крестьянина–работника. Наверное, термин «кулак» и отвечал истинному положению вещей. Я всегда по этому поводу вспоминаю кинофильм «Ленин в восемнадцатом году», когда ходоки (кстати, тамбовские) в ответ на вопрос вождя «а как же бедняк?» отвечают: «это по-вашему – бедняк, а по-нашему – лодырь». И до сих пор удивляюсь, как прохлопали цензоры тогда эту фразу. Мои родственники наловили в реке бревен, которые в свободном плавании в большом количестве, как и в более поздние времена, катили при плановом хозяйстве в виде «сплава» своим ходом в моря–океаны, и построили себе жилье. Река изобиловала рыбой, которая пропитала и стала основой существования. Я увидела тетку единственный раз на тамбовщине в 1936 году. Ей разрешили навестить родных. Она угощала нас эксклюзивной рыбой в потрясающей обработке. В ответ на чей-то вопрос о жизни она ответила:

– Хотели сделать нам хуже, а получилось лучше!

И это благополучие было недолгим. Началась война. Погиб их единственный сын. Они остались в Мурманской области, и больше я ее не видела.

Баба Дуня умерла в 1916 году. Перед смертью она просила похоронить ее в коротком гробу, чтобы не разгибать сведенные контрактурой ноги. Боялась, что будет больно даже мертвой. Потомству по женской линии она оставила в наследство свою болезнь в разной степени тяжести. Другого капитала у нее не было.

Не знаю, раскулачивали ли деда. В глинобитной избе не было ничего, кроме скудного скарба. Дед Илларион был действительно бедняком, хотя работал хорошо. В молодости выпивал, но однажды с товарищами отмечали какое-то событие. Когда он протрезвел, обнаружил, что потратил больше, чем мог себе позволить, встал на колени перед иконой и дал зарок. Больше не пил никогда. Зимой, завершив работы в поле, мужики в деревне собирались каждый со своей лошадью в Крым по договору с торговцами и везли оттуда всякий южный товар. Полученные за это деньги шли на хозяйство, а детишкам доставались гостинцы – изюм, сладкие рожки, вяленый инжир и т.п. Умер дед перед самой Отечественной войной, будто Бог оглянулся на хорошего человека и избавил его еще и от этих страданий.

Когда моей маме, Варваре Илларионовне Филитовой, исполнилось 9 лет, ее определили в няньки к дальней родственнице. От нищеты это было сделано, или из желания ей лучшей доли, сказать трудно. Вероятно, от того и другого с учетом ее бесполезности в хозяйстве. Родственница, Анастасия Ивановна Полубояринова, увезла ее в Баку. Город этот был Меккой для жителей села. Вероятно, когда-то давно какой-нибудь дядя Вася случайно попал туда на заработки, и за ним потянулись родные и близкие. Анастасия Ивановна была личностью весьма примечательной. Рано вышла замуж, как оказалось, за революционера, который от нее свои занятия скрыл, родила от него ребенка. Его арестовали, сослали в Сибирь. Собиралась она за ним, а потом раздумала. Занялась делом, организовала швейную мастерскую, поскольку была хорошей портнихой. В те времена семейные предприятия и артели имели большие налоговые льготы, почему и набрала работников А.И. из дальней родни. Мама была еще мала для работы в мастерской. Ей достался малыш для воспитания. Никого А.И. шить не научила. Все были только на подсобных работах – швы обметать, пуговицы пришить. Конкуренты начальнице были не нужны. Мама превосходно шила потом, но для этого ей пришлось закончить уже в Перми курсы кройки и шитья, которые остроумцы называли «кукиш». Я любила играть с ее экзаменационным платьицем очень сложного фасона, сшитым для куклы.

Хозяйка набирала силу. Ее талант и оборотистость способствовали процветанию мастерской, обшивала она, как теперь сказали бы, ВИПов, поэтому появились и связи. Была куплена дача в Кисловодске, а затем и гостиница «Европа» в центре Баку. Тут и появился жених, абсолютный негодяй и альфонс, который жил на ее деньги, кутил и обманывал ее на каждом шагу. А она в нем души не чаяла. По словам окружающих, он был причастен к гибели ее сына от первого брака. На его памятнике слова: «Мой милый мальчик, простишь ли ты свою бедную маму?». Во время войны муж попал к немцам, ушел с ними и исчез из ее жизни. Остались двое его сыновей. У нас сохранилась фотография, как и все тех времен, превосходного качества, на которой изображен холеный мужик с необычайно плутоватой физиономией. После революции во время НЭПа А.И. приобрела еще одну гостиницу, «Новую Европу», где мама работала уже экономкой. На исходе 20х годов НЭП закончился со всеми вытекающими последствиями, но хозяйка опять устояла. Снова начала обшивать уже теперь советскую и партийную верхушку. Гостиницы, конечно, отобрали. Однако, владелицу не выслали, не посадили, а сыновья закончили институты, это в те времена, когда в получении образования было отказано даже детям мелких служащих. В институтах учились исключительно дети рабочих и крестьян, имевшие в виде базиса 2 класса церковно-приходской школы.

Маму благодетельница в школу не пустила даже после революции, когда для детей крестьян была везде зеленая улица. Нянька, прислуга, экономка – только такой расклад. Робкие просьбы об учебе заканчивались одинаковым заключением: «пойдешь на парапет». Так тогда в Баку называли часть набережной, которую облюбовали проститутки. Попытки выйти из под контроля подавлялись в зародыше. И после замужества А.И. умудрялась держать маму в рабской зависимости. Собственно, это осталось на всю жизнь: полный паралич инициативы, отсутствие самостоятельности, неспособность противостоять чужой воле, зависимость от чужого мнения. И все это у умного от природы, работоспособного и порядочного человека. Мне она постоянно внушала: «Если что, ты сразу отходи». Правда, не на ту напала. Я пошла в другую родню. И когда мама ссылалась на А.И., я еще в те времена усвоила, что капитализм – это рабство трудящихся. Как удалось женщине без всякого образования самостоятельно разработать методику психолингвистического влияния (тогда такого понятия еще не было) и так виртуозно ею пользоваться, остается для меня загадкой. Подвигов А.И. ее семья не оценила. Умерла она на чужой кухне в соседстве с керосинками, всеми брошенная и разоренная. Мне не удалось ее повидать, не застала ее в Москве, когда была там в командировке. Да это, наверное, к лучшему.

Отцовскую родословную я знаю еще хуже. Дед со стороны отца (звали Дмитрием, а отчества не знаю) умер скоропостижно, выпив в жару криночку молока с «погребицы». Бабка, Наталья Васильевна, осталась беременной с четырьмя детьми. Моему отцу, старшему, было 7 лет, младшая – Мария – еще ползала. Хозяйство было большим: лошади, коровы, большой сад, пчельник и, конечно, земля. Бабка пятого родила в октябре в поле. Было холодно. Завернуть ребенка не во что. Он умер по дороге. «Да и Бог с ним, ягодка, куда его еще, пятого-то?». Остальных подняла одна. Мой отец, вернувшись с фронта после первой мировой войны, в деревне не остался. Женился на моей маме, и они уехали в Баку. За ними отправились брат Михаил с семьей и Мария. С матерью остался Василий с женой и двумя дочками. В период коллективизации их раскулачивали дважды. Соседям кололи глаза добротный бревенчатый дом, пчелы, ухоженный сад. Никто не хотел видеть, как работают Палатовы. У бабки, наверное, часа свободного не было за всю жизнь. Я видела ее считанные разы. Дом стоял на краю деревни. Для меня в детстве это было целое путешествие. Я боялась собак и ребят, которые дразнились: «Горочкая, горочкая!». Для них «городская» была диковиной. Ходила я в этот дом один раз в сезон. Бабка, увидев меня, гладила по головке и бежала по своим делам. Не помню, чтобы мы с ней разговаривали. Один раз я у них обедала, на моих глазах она огрела младшую двоюродную сестричку деревянной ложкой по лбу, предварительно ее облизав. Жест был классический, а вот за какую провинность была кара, не помню.