Олег Яковлев - Мстислав, сын Мономаха

Пали оковы, и Метагай, ещё не оправившийся полностью от ран, шатаясь из стороны в стороны, хромая, поплёлся, охраняемый боярскими слугами, на подворье, которое занимал Туряк.

…В тот же день Туряк привёл Метагая в красивую каменную церковь с золотым крестом на куполе.

«Великое богатство! – глядя на золотой крест и свинцовый купол церкви, думал Метагай. – Взять бы себе, стал бы самым богатым в улусе».

Странный человек в дорогом одеянии, с длинной седой бородой, велел ему раздеться и залезть в большой чан с водой.

Длиннобородый долго говорил какие-то малопонятные слова, а после повесил на шею Метагая маленький золочёный крестик.

Метагай радовался этому крестику как ребёнок, которому подарили красивую игрушку, и всё никак не мог понять, зачем боярину Туряку понадобилось выкупать его у воеводы.

Просторный, запряжённый тройкой низкорослых лохматых половецких лошадей возок медленно катил по твёрдой, мёрзлой уже земле, наезжая на кочки и поминутно поскрипывая.

Стоял ноябрь, или, как называли этот месяц в народе, грудень, от слова «грудки» – смёрзшиеся комья земли.

Давно осыпались с деревьев последние листья, и могучие дубы, грабы, берёзы, осины стояли жалкие, потерянные, унылые. Сама природа навевала грусть и звала к невесёлым размышлениям, к воспоминаниям о прошедшей юности.

Князь Владимир Мономах, погружённый в думы, смотрел в маленькое оконце на проплывающие мимо небольшие лесочки и широкие поля. Здесь, среди этих лесов и полей, пролетела вся его жизнь, но не замечал он в бесконечном кружении державных дел ничего вокруг себя, весь целиком погружался, как в воду с головой, в заботы: ходил в походы, собирал дань, творил суды.

Нынешним летом Владимиру исполнилось уже пятьдесят лет, а ему всё не верилось, что стучится в двери старость, ведь столь много важных деяний ещё ждут его в грядущем. Ещё и половцы не смирены окончательно, и княжеские распри не пресечены.

С жадностью ловил Мономах вести со всех уголков Русской земли. Он всегда старался держаться в самой сердцевине событий, не уходить, не убегать в сторону, за что и пользовался, как никакой другой князь на Руси, славой и уважением. К его советам, его желаниям прислушивались все князья, его поддержкой дорожили в любом, пусть самом ничтожном деле.

Владимир неизменно бывал спокоен, рассудителен, никогда не рубил сплеча, когда надо – проявлял осторожность, выдержку, когда надо – смелость, решительность, старался зачастую наперёд рассчитать, предугадать ход событий, а уж терпеть и ждать своего часа умел, наверное, как никто иной.

Он, собственно, и теперь ждал – ждал, надеясь шагнуть, наконец, на последнюю свою вершину – вершину, казавшуюся когда-то недосягаемой, взойти на которую уже один раз он мог, но не стал, сознавая, что вершин не бывает без твёрдых, крепких оснований, без подножий.

Тогда, ровно десять лет назад, Владимир уступил отцов «злат стол» в Киеве своему старшему двоюродному брату, Святополку Туровскому. На стороне того были и киевские бояре, и Ярославов ряд – «лествица». Кроме того, на Русь в те годы беспрестанно нападали половцы, и для борьбы с ними всем князьям надо было сплотиться.

Теперь, по прошествии трудных и долгих лет, всё стало по-иному, но он, князь Владимир, дальновидный, проницательный, знал: гидра половецкая ещё не сокрушена, ещё живы Боняк с Шаруканом, Сугра с Аепой, а это означает, что предстоят ещё жаркие схватки на поле брани, и не время думать о киевском столе.

А Киев с годами всё сильней и сильней привлекал, манил к себе стареющего Мономаха. Порой хотелось ему, пусть всего на один день, но сесть на «златой стол» – стол отца, деда, прадеда, пусть всего на миг, но ощутить себя первым на Руси.

У каждого человека свой предел желаний, своя мечта. У него, Владимира, такой мечтой был Киев, он стоял сейчас где-то уже на самом пороге, вблизи великого стола. Уже многие бояре, купцы, иереи, посадские люди глядели в его сторону, понимая: вот кто истинный владыка, вот кто может защитить. Поля и нивы – от половецких набегов, боярские хоромы – от гнева простолюдинов, бедняков – от произвола ненасытных бояр и тиунов-лихоимцев.

Люди разных сословий верили Владимиру, как никому другому, и ему было приятно сознавать, какое множество народа стоит за него. Иной раз хотелось даже собрать дружину, занять Киев да прогнать Святополка куда-нибудь в Пинские болота. Но тотчас князь одёргивал себя: за Святополком великая сила – митрополит, ляхи, Печерский монастырь, купцы, ростовщики, а главное – за него Ярославов ряд. Кроме того, ежели начнётся смута, снова Боняк с Сугрой пойдут на Русь, снова запылают дома крестьян, снова погонят половцы по пыльным степным шляхам сотни невольников – русичей, связанных верёвками и арканами.

Нет, нельзя допускать такого, нельзя идти на поводу у своего честолюбия. Непомерное честолюбие ведёт к бессилию, к безвластию и, что ещё горше, к тяжким грехам.

Владимир приоткрыл дверцу и выглянул из возка. Впереди в тумане виднелся уже Переяславль, окружённый огромными земляными валами – его, Мономахова, вотчина.

Устало вздохнув, князь закрыл дверцу и опустился обратно на мягкую лавку. Думы поползли в иную сторону.

Недавно он получил недобрую весть из Полоцкой земли. Отказался подчиняться воле старших Глеб Меньский, один из сыновей покойного князя Всеслава. Подобно своему отцу, Глеб отличался буйным свирепым нравом и, не боясь ни Бога, ни дьявола, – никого на свете, – с наглостью совершал, будто половец, набеги на полоцкие и смоленские волости. Посмел он потревожить даже и самого Святополка – ходил осаждать Слуцк, город Туровского княжества.

Владимир уже пересылался гонцами и со Святополком, и со своим сыном Ярополком, княжившим в Смоленске, и даже с Олегом Святославичем, и все князья подтверждали свою готовность наказать хищника. Особенно старался Олег. Владимир усмехнулся. Олег единственный из всех князей отказался выступить нынче в степь, придумав пустую и подозрительную отговорку: «Нездоров». Без него состоялась великая победа на Молочной, и вот теперь пытался новгород-северский владетель оправдаться перед Владимиром, слал ему в дар возы с шёлком, парчой, табуны отменных быстроногих коней. Запуганный, побеждённый, Олег жаждал загладить былую вину, исправить свою ошибку.

Из своих вотчин приходили к Владимиру вести добрые, радовали его подросшие сыновья – и Мстислав, и Ярополк, и Вячеслав. Вели они хозяйство справно и во всём были послушны отцу – об этом писали посадники и воеводы, сообщали тиуны. Крепко сидели князья Владимирова корня на Русской земле, крепче, чем кто-либо другой, и превращались постепенно в грозную, неодолимую силу, которой побаивались и Святополк в Киеве, и Святославичи в своих черниговских вотчинах, и иноземные владыки. Радовала Мономаха и двухродная племянница Предслава, дочь Святополка. Почти каждый месяц слала она из Эстергома длинные тайные послания, в которых рассказывала о делах своего свёкра, короля Коломана, сообщала о Хорватии, о кораблях, какие строил Коломан на Ядранском море, об угорской коннице, об отрядах из диких печенегов, влахов и бессарабов. Писала Предслава и о происках латинских бискупов – епископов, тревожилась, что Коломан ни в чём им не перечит и всегда следует советам римского папы Пасхалия.