Владислав Бахревский - Василий Шуйский, всея Руси самодержец

Видно, в счастливую пору вошел. В первой же лавке кинулись ему в глаза бусы из синих камешков, держащих в себе чудный таинственный огонь. Спросил цену. Купец заломил, да так, словно ему прогнать хотелось покупателя. Василий Иванович вздохнул, принялся разглядывать стеклянные бусы. Тоже ведь блестят.

– Степеннейший! – раздался вдруг молодой веселый голос. – А ведь ты не прав! Пошто обидел князя? Аль не ведаешь, князь Шуйский у великого государя – первый рында!

Василий Иванович узнал в добром веселом молодце Бориса Годунова. Борис служил у царевича Ивана Ивановича рындой с копьем, был вторым после брата Андрея.

Купец проворно поклонился Василию Ивановичу и подобрел:

– Князю Шуйскому – почтение и многие лета. От князей Шуйских купечество всегда видело благоволение и защиту.

– Так что ж ты, сукин сын, такую безбожную цену за стекляшки свои запрашиваешь?

– Борис Федорович! – поклонился купец с достоинством. – Сии камешки редкой красоты. Цену я, грешный, может, и завысил, но не намного.

– Ты свою песню оставь. Сколько взаправду просишь?

– У меня таких денег нет, – поспешно сказал Василий Иванович. – Куплю стеклянные.

– Ты слышишь?! – закричал на купца Годунов. – Чтоб рында с большим саадаком покупал стеклянные бусы! Да разобьет тебя гром!

– Не гневи Господа, добрый человек! – сказал купец рынде с копьем, перекрестился, взял бусы и подал Шуйскому. – Сколько сам даешь?

Денег у Василия Ивановича и впрямь было на стеклянные бусы, Годунов столько и предложил.

– И твое такое слово, князь? – спросил купец Шуйского.

Василий Иванович насупился, принял бусы и назвал две трети запрошенной цены.

– Спасибо, князь! – обрадовался купец. – Шуйские они и есть Шуйские. Бери сию красоту. Возьму же с тебя четверть цены.

– За деньгами прошу ко мне домой пожаловать, – сказал Василий Иванович. – Таких денег не ношу с собой.

Годунов смотрел на князя веселыми глазами. Посмеивался.

– Зря ты, Василий Иванович, мой торг сбил. Он бы отдал камешки, как ему сказано было.

– Да ведь это сапфиры!

– Подумаешь! – И, зыркнув по сторонам, вдруг сказал: – Царь-то, Иоанн Васильевич, бежать собрался.

У Шуйского от ужаса вытянулся нос.

– Думаешь, брешу?

Шуйский молчал.

– A-а! Не бойся ты! Не мое это дело – выводить на чистую воду царевых изменников. Я брата твоего полюбил. Молод, а ума больше, чем у Мстиславских с Романовыми, коли умишко-то их вместе сложить. Мы, молодые, вместе должны держаться… Про царя правду говорю. Он вчера утром позвал английского гонца Сильвестра и велел ему домой собираться: пусть королева Елизавета на своем королевском совете решит, какой двор могут дать русскому царю-изгнаннику, сколько слуг позволят иметь. – Смотрел нагло, а слова и подавно были крамолой и крамолой… И вдруг вздохнул: – Такие вот дела, рында с большим саадаком… Вместе нам надо держаться, коли грянет беда.

– Я за царя-батюшку голову положу! – прошептал князь.

– Так и я положу! – сказал Годунов, сверкая белыми зубами. – Прощай покуда!

Василий Иванович побежал было, забыв, что и у него лошадь на коновязи. Дома заперся в чулане, за своей спальней.

Сидел на корточках, пот бежал по вискам, щекам. Не только обе рубахи – кафтан промок, а в голове – звон и пустота!

Наконец Василий Иванович вышел из ненадежного своего укрытия, умылся, переоделся. Велел привести Василису.

Девица пришла босая, в своем белом, вышитом васильками платье. Поклонилась до земли.

– Отпусти меня, господин! На мне твоего ничего нет. Отпусти, я пешком до дома дойду.

– Чего тебе пешком ходить? Лошадей в конюшне три сотни. А то, что на тебе моего нет, так будет.

Подошел к девице и опустил на ее высокую шейку купленные на Пожаре бусы. Подтолкнул упрямицу к зеркалу.

– Да поглядись же ты, Василиса-краса!

– Царица Небесная Матушка! – Над шитым васильками воротом, будто звезды, горели дивные камешки, глаза, напитавшись их сиянием, были точь-в-точь как эти камешки, только еще темнее, горячей, небесней.

Василиса не узнала себя.

– А платье-то мое!

Василий Иванович вдруг поклонился девице.

– Прошу тебя, не покидай меня. Мне так худо теперь. Может, завтра уж и голова долой.

Она посмотрела на него с испугом. Дотронулась до мокрых волос, прилипших ко лбу косицами.

– Уж не тряеуница ли у тебя? Господи, какой ты, бедненький. Поберегу тебя, пожалею. Полыньки бы заварить. А бусы возьми от греха! Они ж небось царицыны. Меня еще кто и убьет за них.

– Носи, если нравятся! Никто тебя пальцем не тронет. В моих хоромах будешь жить.

– Да как же так?

– Будешь за рукодельницами приглядывать.

– За мной бы кто приглядел. Молода я быть людям хозяйкой.

– За тобой я сам пригляжу.

Сделал к ней шажок, опасливо обнял, а она, как стрекоза, затрепетала.

Тихо было в Москве. Стояло летнее доброе тепло. Каждый день набегали тучки, поливали землю теплыми, короткими дождями. Трава на солнце сверкала, омытые купола церквей сияли.

Тихо было и в Кремле. Перед обедом царь взял с собой кто на глаза попался: правителя Бориса Давыдовича Тулупова, князя Шуйского, чудовского архимандрита Евфимия, лекаря Елисея Бомелея. Отправились к старому сокольнику. Сокольник ездил на охоту с царевичем, кто-то нечаянно вышиб старика из седла, и тот сломал ногу.

Домишко у сокольника был невелик, от нежданных гостей сделалось тесно, но государь посидел перед страдальцем на лавке, вина поднес. Денег оставил. Архимандрит Евфимий благословил. Тулупов и Шуйский, вслед за царем, подарили сокольнику деньги.

Бомелею же царь повелел быть возле больного, наказав лечить и вылечить, чтоб не остался хромым.

Василий Иванович в этом походе все на царя глядел да на князя Тулупова. Князь Борис Давыдович был высокий, под стать Грозному, но тучный, медлительный. Потел, вздыхал… Озабоченный многими делами, спрашивал Ивана Васильевича о том и о другом, но царь только пофыркивал, как кот:

– Сам умный, а помощник твой даже по фамилии Умной! Решайте как знаете. Я – человек старый. Мне на покой пора.

Старому еще и сорока четырех лет не исполнилось.

Князь Тулупов снова вздыхал, обливался потом: наводил тоску, а вот царь Василию Ивановичу очень нравился, воистину ведь заботливый человек, к простому сокольнику поспешил на помощь.

В ту ночь спал Василий Иванович с Василисой. Позвал постель перестелить да попросил лечь в постель: мягко ли?

– Мягко, – сказала Василиса.

– А тепло ли?

– Тепло.

– А мне одному холодно. Согрей меня!

Она и осталась.

Разбудили их уж поздно: брат приехал, Андрей Иванович.

– Что делается-то, Господи!

– Что?

– У Пречистой, перед Иваном Святым архимандриту Чудовскому Евфимию голову отрубили.