Ольга Нацаренус - Кровь молчащая

Громко сморкается в белое полотенце и снова наливает водки:

– Скоро… Скоро… Уже совсем скоро… А, к слову, вот что – когда случится всё, вы, мама, не забудьте – семейную родовую книгу нашу сожгите что ли или закопайте вон под кусты, в палисаднике. Ни к чему она нам. Позор это. Потом не отмоемся, если Штаммбух кому-то в руки попадёт…

Евгения смотрит в окно, потом задёргивает портьеры и, прикусывая указательный палец, шепчет:

– И далась же тебе эта революция, юродивый… Man soll den Tag nicht vor dem Abend loben. [4] Не следует хвалить день, пока не наступил вечер.

Через четверть часа с прогулки возвращаются дети. Дом наполняется смехом и весёлыми возгласами. Шурка вприпрыжку подбегает к Сергею Петровичу, забирается к нему на колени и крепко обнимает за шею:

– Наконец-то ты приехал, дядя Сига, мой любимый!

– Сига? Ну, пусть буду для тебя Сига, пусть. А откуда же ты, клоп, меня помнишь? Помнится, мы в последний раз встречались, когда ты ещё под стол пешком ходил! Женечка, я удивлён до крайности!

– Отец, наш Саша, ему много про тебя рассказывает, жалеет тебя. Бабушка, опять же, по несколько раз на дню молитвы произносит, имя твоё употребляет в церкви. Он вон даже фотографическую карточку твою стащил и под подушкой прячет вместе с вырезкой из газеты. Ну, той газеты, где статья о твоём аресте…

Шурка слетает с колен дяди Серёжи, убегает, а через минуту возвращается с завёрнутым в льняную салфеточку секретом:

– На! Это ты!

«Саратовский листок» разложен на столе, папироса затушена о край тарелки с обглоданными куриными костями:

– Ну-ка, ну-ка… Почитаем, что тут обо мне намарали: двадцать шестого июля девятьсот восьмого года на станции «Ртищево» Рязанско-Уральской железной дороги по указанию агента охранного отделения жандармским унтер-офицером Родионовым был задержан и подвергнут обыску прибывший с поездом номер одиннадцать конторщик депо станции «Аткарск» Сергей Петрович Меерхольц. При обыске у него были обнаружены в значительном количестве разные издания российской социал-демократической рабочей партии и несколько отпечатанных на пишущей машине экземпляров «обзора деятельности центрального комитета российской социал-демократической партии и её организаций». По осмотру отобранных изданий оказалось следующее: восемьдесят девять экземпляров брошюры под заглавием «Наёмное рабство и лучшее будущее», двенадцать экземпляров газеты «Вперёд», два экземпляра газеты «Социал-демократ», три экземпляра газеты «Пролетарий» за 1908 год… Арестованный, а далее привлечённый к судебному делу в качестве обвиняемого Сергей Петрович Меерхольц объяснил, что никаких показаний по поводу всего, найденного у него, давать не желает…

Не без помощи и благородной поддержки младшего брата Александра Сергей Петрович устроен в нотариальную контору Полубояринова и прослужит там около года. Исполнительность, блестящее знание юридического дела в совокупности с высокой порядочностью и положительными личными качествами позволят ему довольно быстро оказаться на хорошем счету у хозяина. По-прежнему озарённый высокими идеями революционных перемен в России, Сергей Петрович не пожелает остаться в стороне от стремительно развивающегося движения недовольных. Участие в демонстрациях, активная работа в пролетарском издании «Наша газета», плодотворное общение с лидерами большевистских организаций в Саратове, Москве и Пензе обеспечат ему пристальное внимание со стороны жандармского управления и, как следствие, повлекут за собой многочисленные допросы и обыски.

В марте 1915 года Сергей Петрович будет снова арестован и осуждён на пять лет с отбыванием срока в Иркутской губернии, как ссыльный. Дом семьи Меерхольц вновь наполнится немой печалью и ожиданием…

«Милая Фелицата!

Двадцать третьего апреля провожали Серёжу в ссылку. Мне тайно передали от него записочку и сообщили, когда и в какое время его и других осужденных должны будут доставить на нашу пристань на Волге для дальнейшей транспортировки на пароходе. Записочка – вся в его духе, с идиотской, неискоренимой привычкой с неисправимым упрямством игнорировать мягкий знак в конце русских слов!.. Вероятно, ты будешь казнить меня, но я взяла на себя право умолчать в семье о проводах Серёжи – довольно уже слёз и мёртвой тишины за нашим обеденным столом!.. На пристань я ходила с маленьким Шуркой. Серёжу видели. Он нас – скорее нет. Сложно передать, что там творилось! Собралось множество горожан, в основе своей рабочие, фабричные и портовые. Много – полторы сотни, не менее! Лозунги кричали, трясли транспарантами и сильно пили водку. Проводы превратились в настоящую политическую акцию! Конечно же, не обошлось без жандармов, стрельбы и окровавленных кулаков! Нас с Шуркой в этом хаосе чуть было не затоптали – Бог отвёл… Невозможно отрицать, что наш Саратов, среди многих других городов наших земель, уже вовсю охвачен большевистским движением, и прав был Серёжа, когда говорил «уже скоро». Что же будет со всеми нами тогда?..

Давеча пересматривала прежние серёжины вещи и в кармане его штанов обнаружила старый, замусоленный счёт из кабака:

«1 порция стерляжьей ухи – 1 рубль 80 копеек

1 бутылка «Финьшампань» – 8 рублей

За разбитый графин – 5 рублей

Извозчик за мамзелями – 2 рубля

Щи для цыгана – 60 копеек

За порванный фрак на официанте – 10 рублей…»

Вот таков он, наш Серёжа, милая моя, дорогая моему сердцу Фелицата!»

– Попей молочка, миленький, попей! Свежее совсем, с утра только от коровы. Всё молчишь и молчишь. Третий день уж пошёл тому. И глаза вон мокрые опять. Не заболел ли? – бабушка Елизавета прижимается губами к шуркиному лбу и шепчет:

– Что случилось с тобой? Что произошло, мой сладенький?

Шурка исподлобья косится на мать. Та ловит его пронзительный взгляд, спешит положить раскрытый томик Шиллера на этажерку и увести сына в детскую.

– Мамочка, я боюсь спать! Они мне снятся!

Евгения накрывает сына одеялом и присаживается на край его кровати:

– Кто, Шура?

– Те люди, что были на пристани. Мне снится, как они кричат, машут руками и бегут за нами. Их одежды грязные, а лица в крови. А еще, мамочка, у них нет глаз…

– Господи, страсти-то какие, Шура!

Мальчик кладёт ладонь матери на свой лоб:

– …но мне сначала совсем было не страшно, мамочка, потому что там, во сне, с нами был папа и он держал меня за руку!

– А что же после?

– А после, мамочка, нам с Вами удалось убежать. А папу они своими грязными сапогами затоптали…

А тем временем…

«С продовольствием стало совсем плохо, города голодали, в деревнях сидели без сапог, и при этом все чувствовали, что в России всего вдоволь, но что нельзя ничего достать из-за полного развала тыла. Москва и Петроград сидели без мяса, а в то же время в газетах писали, что в Сибири на станциях лежат битые туши и что весь этот запас в полмиллиона пудов сгниет при первой же оттепели. Все попытки земских организаций и отдельных лиц разбивались о преступное равнодушие или полное неумение что-нибудь сделать со стороны властей. Каждый министр и каждый начальник сваливал на кого-нибудь другого, и виноватых никогда нельзя было найти. Ничего, кроме временной остановки пассажирского движения для улучшения продовольствия, правительство не могло придумать. Но и тут получился скандал. Во время одной из таких остановок паровозы оказались испорченными: из них забыли выпустить воду, ударили морозы, трубы полопались, и вместо улучшения только ухудшили движение. На попытки земских и торговых организаций устроить съезды для обсуждения продовольственных вопросов правительство отвечало отказом, и съезды не разрешались. Приезжавшие с мест заведовавшие продовольствием, толкавшиеся без результата из министерства в министерство, несли свое горе председателю Государственной думы, который в отсутствие Думы изображал своей персоной народное представительство…»