Борис Споров - Живица: Жизнь без праздников; Колодец

– А то… – Чачин пожевал губами, подумал и выдал: – Разукрупняться да восвояси – на горушку, в Перелетиху. По домам, говорю. А весь машинный парк где-нито в стороне, отдельно от деревни, тракторам да машинам в деревенском порядке и делать не…

– Ну, ты даешь! – Раков досадливо махнул рукой.

– Так я и говорю: снова, да ладом! – Чачин, как гусь, гоготнул – ясно было, что теперь уж от него ничего серьезного не добьёшься.

Раков намеревался прямиком проехать в Летнево, однако вдруг и свернул к правлению колхоза – к одному из двухэтажных домов.

«Вот – тоже: снова, да ладом», – подумал председатель.

С тупым безразличием смотрели серо-грязные под шифером дома, на тридцать две квартиры которых было столько надежд. Тогда в восторге думалось, что это только первенцы, а тайно Раков мечтал целую улицу отгрохать из таких вот двухэтажек.

Самою идею агрогородков, благоустроенных квартир для деревни – момент стирания граней между городом и деревней, – Раков воспринял умом и сердцем, как и введение денежной оплаты за труд – будущее!.. И не один день, не два он и возмущался, и недоумевал, даже негодовал и злобно посмеивался над мужицкой неразворотливостью, над неумением – да по готовому! – складно наладить свой быт. Затянулось его общение и с Василием Ворониным.

Василий, или, как его звали деревенские, Васянька, младший сын Настасьи Ворониной, одногодок Бориса, остался жить в Горьком после армии: отслужил, женился – и остался. Жизнь сложилась так, что жил с семьей в коммуналке, лет через пять выбрались в однокомнатную квартиру – и затормозились навечно. А детей двое – растут.

Василий в городе для начала обленился, затем стал попивать, и только тогда на него уже навалилось безразличие: он не хотел никаких перемен – все равно.

А когда в очередной раз приехали в Курбатиху навестить больную мать, жена Василия, увидев строящиеся дома городского типа, тогда же тайно и повела переговоры с председателем. Расчет ее был прост: оставить совершеннолетнего сына в городской квартире, а самим – втроем – перебраться в Курбатиху. Самим, мол, теперь все равно, где стареть, а дочь подрастет – можно будет отправить в город к брату.

Раков даже возликовал: уже и желающие переселиться!

Так и сделали дело: ещё и дом не достроили, и сараев нет, ещё и строительный мусор не убрали, а Воронины уже вселились. И Раков со светом в душе вскоре увидел Василия с топором в руках возле дома.

– Здравствуй, – с улыбкой приветствовал он. – Строим! Это даже очень дельно.

– Здоров, начальник… строю. – Василий с ленью втюкнул в бревешко топор. – Давай закурим… твоего табачку, а то у меня бумажки нет… и спичка отсырела. – И губы отлячил в ухмылке.

И только теперь Раков понял: занимается-то Василий черте-чем. Вырыта ямка, валяется неошкуренный столбушок, рядом две половых тесины-шпунтовки.

– А ты это что?

– Э-э-э, это основы, фундамент… – Василий закурил, поплевал через губу крошки табака. – Это, знаешь, место культурного отдыха трудящихся… Ну, председатель, да ты не копенгаген. Что тут понимать! – И Василий начал объяснять – с чувством, с толком, сопровождая свою речь выразительными жестами. – Вот в эту ямочку Василий Иванович, то есть я, вроет вот этот столбик, на него вот из этих досок пришьет крышку – получится замечательный столик высотой шестьдесят пять сантиметров. И со всех сторон скамеечки… Столик покрыть пластиком – от сырости, и это очень удобно, – Василий повращал ладонями, как бы размешивая домино, – «козелка» под «чернила» гонять. Имеет на это право трудящийся человек? Имеет… Под крышкой стола для такого дела прибивается посылочный ящик, где хранится общественный аршин, то есть мерка, то есть стакан, – объясняю популярно: хлеб, лучок и пустая тара, то есть хрусталь-бутылки на обмен! – И довольный своим докладом Василий расплылся в нахальной улыбке.

Первым желанием Ракова было съездить этому доброму молодцу по физиономии; вторым – поставить мужика на место (но как!); третьим – припугнуть (но чем?!); четвертым – усовестить: и Раков будто со скрежетом зубов сдержанно сказал:

– И как тебе не стыдно. Думал, хоть делом занят. Столик он для домино, ящичек для бутылок. А сараев нет, вокруг кучи мусора – не пролезешь!.. Люди работают на картошке, а вы почему дома?

Слушая Ракова, Василий ухмылялся. Но как только председатель упомянул о картошке, стало быть, о работе, на лице Василия от ухмылки не осталось и следа – возмущение и оборона.

– Позвольте, Николай Васильевич, или не знаешь наше советское законодательство о труде? А я знаю…

Плотно сжав зубы и отведя одну руку за спину, еле удерживая себя от бранного гнева, Раков молчал… Тотчас же, сию минуту, он был даже не в состоянии разобраться с таким явлением, как Васянька Воронин, и выслушивал председатель эту дешевую демагогию – кривлянье вчерашнего рабочего, а позавчерашнего колхозника из Перелетихи… А ведь он, Раков, решивший положить свою жизнь за деревню, должен бы разобраться и в этом явлении вместе с посылочным ящиком… Но пока его лишь съедало самолюбие, требуя благодарности и славословия за двухэтажные дома: одна его рука делала добро, а вторая, подрагивая от нетерпения, ждала признательности.

А между тем Васянька, сочтя молчание Ракова за поражение, продолжал без помех плетение словес:

– Пятидневная рабочая неделя: с восьми до пяти и час на обеде. А всё, что сверх, оплачиваться должно вдвойне, как и работа в праздники. И это просим учесть – власть хоть и прежняя, сталинские времена прошли… А по части сараек – сделают подрядчики. Да и зачем он мне – сарай? Корову, что ли, держать? А дрова – полежат и на ветру. Короче, продолжаю возводить очаг культуры. – И Василий взялся за топор.

– Доски положить на место. За каждую испорченную половицу я прикажу удержать из зарплаты, – еле выговорил Раков, повернулся и пошел прочь: глаза бы не смотрели. А Василий вслед только шлепнул себя по штанине тыльной стороной ладони…

Дом заселялся. На запланированном месте наклепали разношерстных сараюшек, а к ним уже пристроечек и разновеликих клетушек. У кого-то в сарае хрюкал поросёнок, у кого-то кудахтали куры, но чаще сараи были глухие, безжизненные, забитые хламьем и дровами. И как-то забыли люди: когда нет у крестьянина хозяйства – есть бесхозяйственность. В подъездах и около каждой двери на лестничных площадках стояли и валялись ящики, корзины, ведра, лопаты, грабли, грязные сапоги, коляски, санки, лыжи, словом, чего здесь только не было – и вечная грязь. В квартирах ещё поддерживался кое-какой порядок, но зато тесные кухоньки задыхались и захлебывались. Чтобы приготовить, разогреть обед или ужин, согреть воду или высушить обувь, надо было раскочегаривать плиту, в иных квартирах плиты топились целыми днями… А эти помойные ведра, а общественная уборная за сараями! И только культурный очаг Василия Воронина процветал и действовал безукоризненно.