Борис Споров - Живица: Жизнь без праздников; Колодец

Дети насторожились – они-то знали, что бывает, если отец гневно засопит.

– А что, правильно говорит Вера: решать – дело мужское… Только вот мы, мужчины, почему-то отвыкли от этого. – И сказано это было так, как если бы Алексей категорически вычленил себя из нерешительных: да, мол, вот они какие, но я-то не такой.

– Оставь, ты… отвыкли, – возмутился Борис. – Отучили. Сравняли с бабами, вот и решения некому принимать. Шиворот-навыворот…

– Те-те-те… Это уже в тебе досада. Не надо, не надо накалять атмосферу. Личное – в другой раз. – Алексей подмигнул Вере, призывая к благоразумию, и чтобы тотчас разъять их, расчленить, нейтрализовать друг от друга, он обратился к Нине, тем самым переводя разговор в иную протоку: – А ты как думаешь, сестрица? Что помалкиваешь? Или молчание – золото!.. Ах ты, Лизавета наша Алексеевна: и глаза закроет, а видит, уши заложит, а слышит – вот и ты у нас в маму… Не молчи, человек, не молчи. – Алексей подмигнул Борису, похлопал по плечу Петьку – мужик, засмеялся – и напряжение за столом будто развеялось – так пасмурный день улыбается, стоит лишь надеждой проглянуть солнышку. И тем более неожиданно прозвучал вопрос:

– А не знаешь ты, братка, почему это люди нынче не пляшут, или разучились? – Бесформенные губы Нины горько преломились. – Да и петь – тоже как-то не поют. Тоже разучились?

Большаки ткнули друг другу под бока; Вера и Борис переглянулись – в недоумении. И только Алексей в тот же момент внутренне напрягся и сосредоточился. Не зря прошли годы, сказывалась и школа – привык к неожиданностям: он четко зафиксировал и определил подтекст вопроса и тотчас нашел единственно правильный ответ – в его положении:

– Э, сестра, задавай попроще вопросы! Откуда это мне знать, почему волки серые. А если знаешь – подскажи!

Не подсказала. Напротив, ещё и спросила:

– А как ты думаешь: есть ли во вселенной другая, такая же вот Земля, голубая планета со всеми её условиями, со средой обитания и обитателями? Или же Земля одинока и неповторима?

И на этот раз понял Алексей сестру – прекрасно понял, и вновь ушёл от ответа: он прикрыл глаза и сказал негромко с открытой грустью и сожалением:

– Жаль, но мы говорим о совсем другой среде обитания – о домике в районном центре, за который ко всему предстоит заплатить тысячи полторы заработанных рублей… А космос – пока не до него. Да и жить нам на земле и думать прежде всего надо о том, как построить счастливое будущее здесь, на земле.

– А я-то подумала, что ты все знаешь, а ты, оказывается, только о коммунизме можешь…

И как будто остановилось время – короткое тягостное молчание. И это был момент, когда каждый жил и думал особо.

Борис: «А девка-то, брат, не так себе, а кое-что. Ей палец на губу не клади, может и отхыкать… Только ведь чернушница – и ему не указ, он, брат, высоко огнездился, его уже голой рукой не ухватишь».

Вера: «И что милая – все задирает и задирает, как залётку пришлого. Только ведь знаю – и ей он люб…»

Петька: «Дает стране угля: я думала, говорит, ты все знаешь, а ты ни хрена не знаешь».

Федька: «Вот чернушница, и что суётся, из-за неё и передумать могут. Уж молчала бы».

Ванюшка: «А я ведь за крестную заступлюсь. И никуда я и не поеду – вот».

Нина: «Господи, как Вавилон: все на разных языках говорим – и не понимает уже брат сестру, а сестра брата».

Алексей: «Значит, Нина Петровна, подсечь решила, жилы подрезать… Опоздала родиться, сестра… Отбрить тебя – жалко, промолчать – в вола начнешь раздуваться. Вот уж верно: язык наперёд ума бежит», – рассудил Алексей и спокойно сказал:

– Я знаю, что ничего не знаю, но знаю и то, что младшая сестра знает не больше моего – и, увы, наиболее далека от истины. Но если желания завелись, то теорией мы можем заняться за вечерним чаем, но только после деловой части, потому что здесь мы не одни. – Он лишь чуточку позволил себе напрячься, и голос уже прозвучал властно и холодно. И вот эта холодность и властность неожиданно для Алексея и смутили сидящих за столом, как тогда – после похорон матери. И Алексей понял – это отчуждение, понял и то, что вот сейчас же и может произойти нелепейший разлад, и ему придется сглаживать этот разлад, то есть проводить дешевую дипломатию. И Алексею сделалось не по себе, досадно… Да зачем все это и сдалось, ради чего, да пусть они хоть сто лет живут в этой Курбатихе – каждому своё. Разного мы поля ягоды, и что требовать и ждать невозможного! Встать, плюнуть да и уйти, уехать… И вот здесь Алексей уже лгал – сам себе, даже против своей воли. Не встанет, не плюнет, не уйдёт и не уедет. По внешним приметам и признакам он был нужен Курбатихе и Перелетихе как опора, как имеющий силу и уверенность. На самом же деле в первую очередь ему были нужны и Курбатиха, и Перелетиха – вся близкая и до туманности далекая родня. Не он им, а они ему были необходимы – как воздух, как вода: только здесь, в этом непосредственном, доверчивом окружении, он вот так полно и естественно мог насладиться своим превосходством – они смотрели на него не просто как на брата или родственника, но и как на выходца, на собственного полпреда в той, казалось, большой жизни, как на человека, сумевшего вырваться из тесноты чёрного бытия – и воспарить в недосягаемые для них высоты. Они любили его и любовались им – и это для него было более чем необходимо. Ведь повседневно на него до сих пор смотрели сверху вниз – даже жена, а здесь – на него смотрели только снизу, и не в силу условий и обстоятельств, а в силу искренней гордости за него. Он увозил отсюда новый заряд энергии, он подновлялся, и прибивалась новая необоримая вера в себя – и она, эта вера, и подстёгивала, понукала и заставляла неустанно воспарять, воспарять над своей мерзкой подчиненностью. И как же ему порой не хватало матери и заволжской родни!.. О, если бы все вместе, если бы все заодно – какая бы это была толкающая энергия, особенно когда подрастут племяши, хоть небо штурмуй! И в городе нужна хотя бы временная подпорка, слепое восхищение.

А вот теперь прихлынуло разочарование, тоска, появилось желание навсегда уйти, уехать. И трудно сказать, как бы произошла разрядка, но свою лепту внес Ванюшка:

– А я, папа, а я, мама, – он говорил тихо, но в общем молчании слова его прозвучали четко и даже по-детски твёрдо, хотя с каждым словом он все ниже опускал свою белёсую головёнку, – и никуда я не поеду, останусь с ко́кой в Перелетихе и женюсь на коке, а вы к нам в гости приезжать станете…

Ванюшка так и не договорил фразу, как будто с облегчением все засмеялись. Ишь, жених! На тётке-то родной или женятся! Ну и Ванька-хлёст! А ведь и не поедет – гусь лапчатый…

А Нина с трепетом в душе обнимала Ванюшку и смеялась тихо и радостно.