В. Волк-Карачевский - Ошибка императрицы

Слово интрига, как и всякое достойное уважения слово, происходит из древнегреческого языка и в точном переводе значит «пружина», точнее – «опасная пружина» и еще точнее – «опасно сжимаемая пружина».

Сжимают ее люди, которым избыток желаний и все того же любопытства вкупе с обычной непоседливостью и еще кое-какими качествами и чертами характера не дают вести размеренно-обыденную жизнь в привычных делах и заботах, и потому-то они и сжимают и закручивают ее, эту пружину, до тех пор, пока она не разожмется и не подбросит вверх тормашками всех, кто сжимал ее, вместе с теми, кто мирно вращался в кругу спокойной жизни и ни во что не совал своего носа.

Вот тогда-то и меняется мир, со всеми его странами, башмаками и шляпками. А люди, нарядившись в новые одежды, опять начинают сжимать все ту же пружину, движимые все теми же желаниями, прихотями и чудачествами, которые сплетаются в цепочки, тянущиеся из прошлого в будущее, завязываются мелкими узелками, а время от времени затягиваются в сложнейший узел, и его потом приходится развязывать, распутывать, а то и разрубать мечом, как это сделал однажды нетерпеливый царь македонян Александр, благо меч у него всегда был под рукой, а решимости ему было не занимать.

Читателя, жаждущего скрупулезного разбора фактов и глубокомысленных выводов, я отсылаю к библиотечным полкам, заполненным трудами самых кропотливых историков, среди них преобладают немцы – безусловно, именно им, а не кому-либо еще нужно отдать пальму первенства, когда дело доходит до точности и глубокомыслия, по поводу, к примеру, непонятных, далеких звезд на ночном небе и нравственного закона – а к чтению моего сочинения я приглашаю только любителей интриги.

Интриги, интриги и еще раз интриги, плаща и кинжала, любви и шпаги.

Ибо, как и еще один француз – он хотя и не обладал африканским темпераментом, но тем не менее не стеснялся присущей его соплеменникам легкости и простоты вкусов, – я тоже променял бы любые серьезнейшие исторические труды на разного рода подробности, особенно интимные и потому не вошедшие в официальные отчеты, реляции и манифесты.

Я держусь мнения, что именно они, эти интимные и тайные, а вследствие своей тайности малоизвестные подробности, и есть основа интриги всех событий. А интрига и есть История, что я и продолжу доказывать тебе со следующей страницы, мой доверчивый, а главное, ленивый читатель: когда-то ты поленился прочесть какого-нибудь Карамзина с Соловьевым в придачу или Лависса и Рамбо, ну так не поленись полистать книгу, которую волею случая ты уже держишь в руках.

Я уже не раз настойчиво сообщал доверчивому читателю, что сердечные дела юных и трепетных дев, равно как и дерзкие поступки юношей, не умеющих обуздать свои неукротимые страсти, привлекают мое иногда рассеянное внимание больше, чем события исторические, сопровождаемые пролитием большого количества крови и требующие завывания медных труб, называемых фанфарами и возвещающих о начале торжественных празднеств и чествований героев – вместе, разумеется, с глухо ухающими звуками литавр, тоже медных, но затянутых сверху бычьей кожей – ударами о нее деревянными колотушками и извлекают эти звуки, священные для уха всякого, кто прислушивается к гласу истории.

Но как бы я ни старался не замечать череду официальных исторических событий, как бы вольно и невольно не путал их хронологическую последовательность, как бы не иронизировал и под каким бы углом зрения не рассматривал, и как бы не приуменьшал их масштаб, сравнивая с куда более значимым первым поцелуем у старой липы под надзором вечного ока луны, их, эти самые исторические события, девать некуда и они вечно будут путаться у меня под ногами и приходится раз за разом спотыкаться, так, словно без них и не обойтись.

Иной раз, задумавшись, приходишь к мысли, что и они тоже нужны для полноты картины – то ли как некий общий фон, то ли в качестве той или иной детали, порой даже необходимой в каждодневной суете нашей быстротекущей жизни.

Как бы немного замедлить ее течение, пусть себе даже неторопливое, но все равно безвозвратное и ускользающее? Как взять чуть в сторону от ее стремнины, несущейся неведомо куда – хотя почему неведомо? Известно куда, известно ведь, чем все это заканчивается…

Как бы поближе к зеленому, приютному берегу, где течение помедленнее, помедленнее… А то и отыскать бы спокойную заводь, где оно, это течение, почти не заметно, зато взор привлекают и солнечные блики на воде, и ночная лунная дорожка, и развесистая ива, склонившаяся к зеркальной глади, а с лугов доносится дурманящий запах свежескошенной травы, и слышишь чью-то далекую песню о том, что любовь манит пленительно и властно, и хочется любить, страдать, переживать все муки, мечтать, молить, рыдать, поверить и простить, вернуть любовь и отдаться страсти, нежной и томительной, и не позволить ей уйти навсегда, а еще про утро туманное и седое, и про нивы печальные, снегом покрытые, пробуждающие почему-то воспоминания о взорах, так жадно ловимых, – да мало ли песен, невыразимо трогающих душу!

И разве обратишь на них внимание, несясь по стремнине, по перекатам туда, вниз, где уже гремит страшный, неведомый водопад, из которого еще никогда никто не выныривал?

Да, хорошо бы в тихую заветную заводь… А ведь как, совсем еще, кажется, вчера, хотелось из уютной заводи несмелого детства и полной смутных надежд юности туда, на быстрину, где радостно играет волна и вода бурлит и рокочет. А у камней-валунов и на порогах вскипает бешеной пеной. Туда, туда, подальше от сельского дома и милых родных лиц, излучающих бесхитростную ласку и наивную нежность, в гущу исторических событий, в водоворот чужих, подобных маскам, отвратительных физий, дышащих всеми пороками, злобой, ненавистью, торопливым безразличием и ужасом осознания – но только в последний миг – собственной гибели.