Рихард Рейн - Полевой центр Пламя. Каторга и ссылка

Знакомясь впоследствии с историей французской революции, я, конечно, в книгах таких фактов не находил; но тогда доводы нашего агитатора произвели на нас такое потрясающее впечатление, что мы с энтузиазмом восклицали: «Одно яблоко на четырех человек, да на двое суток! Какой героизм, какая самоотверженность!». А наш агитатор, продолжая свою речь, увлекал нас все дальше и дальше, дойдя до гильотины. Каждое его слово мы слушали, глотая его с замиранием сердца. Когда оратор кончил, мы обратились к нему с рядом вопросов, на которые он дал нам исчерпывающие ответы. Наконец, прощаясь с нами, он так же, как и товарищ Лисиц, вновь предупредил нас о необходимости в нашей работе строжайшей конспирации, так как отныне мы будем получать аккуратно прокламации, воззвания «Zihna» и другую нелегальную литературу; он инструктировал нас также, как держать себя в случае ареста кого-либо из нас, затем, уже направляясь к выходной двери, он сказал, чтобы мы не расходились, так как с участием товарища Лисиц нам предстоят еще выборы кружкового руководителя.

Таковым был избран я. Отсюда началась вся наша дальнейшая работа – я, держа связь с тов. Лисиц, получал через него прокламации «Zihna» и кое-какие брошюры, которые по прочтении передавались мною другим членам кружка, а по миновании надобности возвращались обратно товарищу Лисиц. В этот же период меня познакомили и со студентом Емельяном Аболтиным, через которого впоследствии я стал получать необходимую нам литературу и инструкции о работе.

Летнее время благоприятствовало работе; мы могли собираться в лесу, на лужайках, словом, где угодно, не боясь полицейского глаза; мы регулярно сходились, с увлечением слушали наших старших товарищей, расспрашивали их об интересующих нас вопросах, разбрасывали и расклеивали прокламации, когда это нужно было, и чувствовали себя участниками революционного дела. С наступлением же осени и зимы положение ухудшилось: устраивать собрания можно было лишь у кого-нибудь в квартире, но таких квартир – квартир холостяков, без постороннего глаза – не оказалось, а собираться у женатых или посвящать в это дело родных было небезопасно, и мы имели возможность устраивать заседания лишь с большими перерывами, в большинстве случаев в неподходящей обстановке, по воскресеньям, в корчме (что-то вроде пивной), в отдельном номере и за стаканом пива.

Это станет понятно читателю лишь тогда, когда он познакомится с тем, как жила молодежь в латвийской провинции в дореволюционное время; работая учеником или подмастерьем у ремесленника, он не имел собственного угла, а в большинстве случаев получал лишь место на двух-трехэтажной кровати, в углу мастерской; и поэтому приходилось, при устройстве собраний, мириться и с номером в корчме.

Так прошла осень и зима. К весне работа оживилась и, к нашему удивлению, у учителя приходской школы и не помню у кого еще приезжими представителями жандармерии были произведены обыски вплоть до сдирания обоев; два-три человека были арестованы, закованы в ручные кандалы и под конвоем куда-то увезены.

Нас это удивило, во-первых, потому, что, мне казалось, что наш кружок единственный кружок в местечке и другого подобного ему нет. Как читатель увидит впоследствии, мы в этом глубоко ошиблись.

Кстати сказать, в ночь обысков у вышеупомянутого учителя и других лиц, я был предупрежден об этом товарищем Лисиц и должен был, в свою очередь, предостеречь членов кружка – быть на чеку. Так как, в смысле конспирации, дело у нас обстояло благополучно и дома всегда всё было припрятано в надлежащее место, а, «прокламашки» мы перетаскивали друг от друга обернутыми под чулком вокруг ноги, то мы обысков не боялись; беспокоились лишь об одном—как бы не попался наш гектограф, который, впрочем, по словам тов. Лисиц, находился у надежного товарища.

После этих обысков и арестов до начала лета вся наша работа протекала обычным нормальным темпом, при чем Лисиц и Аболтин все обещали мне к лету чем-то особым порадовать нас, а на все мои расспросы чем, – так и не сказали.

Вдруг в начале или конце мая стряслась беда. В субботу вечером, накануне какого-то церковного праздника, наш кружок получил задание разбросать по кладбищам, около церкви и в других местах прокламации, а в воскресенье рано утром я должен был, ездя на велосипеде, известное количество прокламаций расклеить на телеграфных столбах–по дороге к городу и к церкви. Мы распределили между собою роли: мне, Эдуарду Клявину и, кажется, товарищу Заккису выпал обход Почтовой и Виркенской улиц.

Забрав соответствующее количество прокламаций, мы с наступлением ночи отправились на работу.

Было решено разбрасываемые по улицам прокламации прикрывать камешками, чтобы ветер не сдувал их, а часть из них заложить за ставнями более крупных мастерских—в расчете на то, что утром, когда ученики мастерских откроют ставни и обнаружат там прокламации, они перенесут их в мастерские, где, понятно, всякий рабочий их прочитает. Согласно предпринятому плану действий, Клявин и Заккис пошли впереди и непосредственно разбрасывали листовки, я же с пакетом прокламаций следовал за ними в шагах 15—20 с тем, чтобы в случае опасности дать сигнал товарищам и самому с имеющимся у меня запасом прокламаций скрыться.

Пройдя всю Почтовую и Виркенскую улицы и разбросав там прокламации, мы вернулись к началу Почтовой улицы, чтобы проверить, все ли обстоит благополучно. Снова проходя по Почтовой улице со стороны конно-почтовой станции, мимо конфетной фабрики «Фортуна», почти до самой Рыночной площади, мы обнаружили, что ни одной из разбросанных прокламаций на улицах не имелось, что, конечно, нельзя было объяснить тем, что проходящая публика их все подобрала. Мы ускорили шаг для того, чтобы убедиться, не шла ли вслед за нами полиция; и пройдя еще несколько шагов, действительно, разглядели впереди нас силуэты двух урядников, подбирающих разбросанные нами прокламации. Оставалось одно— перехитрить полицейских, свернув с улицы, и начать работу снова, что мы и сделали; но так как у нас прокламаций оставалось весьма немного и часть из них должна была быть оставлена для расклейки, то приходилось очень экономить, и начав с середины Почтовой улицы и следуя за урядниками на почтительном расстоянии, мы восполнили образовавшийся пробел.

На следующий день, рано утром, из предосторожности перевязав свой велосипед в нескольких местах тряпками, я отправился на расклейку. Утро было туманное. Выехав по Банной улице, чтобы не ехать через центр местечка, я направился через пастбище на большую дорогу, ведущую к имению Виркен, и стал расклеивать заблаговременно намазанные крахмалом и сложенные вчетверо прокламации. Не успел я отъехать от местечка и двух верст и наклеивая, должно быть, всего лишь девятую или десятую прокламацию, я заметил, что сзади меня, еще на далеком расстоянии, кто-то едет на подводе и останавливается у телеграфных столбов, на которые я только что наклеивал прокламации. Сначала я подумал, что это проезжающий крестьянин и что останавливается он у каждого столба лишь только потому, что прокламации были разных цветов и он мог предположить, что они имеют и разное содержание, однако, подпустив подводу поближе, я убедился, что это—урядник и что он трудится «за царя и отечество», соскабливая своей шашкой наклеенные мною прокламации. Мой заряд пропал даром, необходимо было скрыться с «глаз начальства» и переменить маршрут, что я и сделал. Отъехав с версту и убедившись, что урядник из-за тумана не только не видит меня, но даже и не подозревает присутствия «социалиста», я, подобно зайцу, сделав несколько петель в сторону кустов вправо и приподняв свой велосипед, направился по дорожке влево на другую большую дорогу, тоже ведущую к местечку и к церкви и расположенную, примерно, в версте от первой; расклеив там остаток прокламаций, я вернулся домой.