Юрий Панов - Зарево над юностью

– Бедно живешь, бабка, – сочувственно сказал Трублин.

Старуха стояла перед ним, скрестив на груди жилистые руки, и глядела на бургомистра безучастными, выцветшими глазами. Она будто и не слышала его слов.

– Живешь, говорю, не ахти, – продолжал Трублин. – Выходит, порадели за твою старость большевики. – Так, что ли?

– Мне и того вдоволь, – спокойно ответила Кутеповна. – А кому мало, те к супостату в услужение подались. Глядишь, перепадет чего.

Чепрак поперхнулся у порога. А бургомистр сжал массивную ладонь в кулак.

– Ты это, бабка, вот что, не расходись!.. Лучше бы за хозяйством доглядывала, вон сад-то совсем запустила. Теперь тебе не колхоз, а свое блюсти надо.

– Придет время – соблюду, – невозмутимо ответила старуха.

– Хватит! – Трублин поднялся, подпер головой потолок. – Забыла, как гостей принимают? Коммунисты отучили?

– Давно никто не жаловал.

– Так вот. К тебе люди с добрым пришли, а ты!.. Самогон есть?

– У кого его теперь нету?

Он ждал – старуха начнет артачиться. Но она молча опустилась на колени, вытащила из-под печи бутылку, поставила на стол. Подала стаканы и, отойдя, присела на судновку.

– Закусочку сообрази, Анастасия Кутеповна, – засуетился Чепрак.

– Харчишками бог обошел, – отозвалась старуха. – Какая нынче закуска?

– Яблочко моченое, еще чего…

– Вышло яблочко. Сами видали – сад в нероде. Опять же – ребятишки пошалманили малость.

Трублин поднялся, подошел к ней.

– А ты забыла, как красного сосунка антоновкой угощала? Память отшибло?

– Так то когда было-то.

– А если бы сейчас не мы, а он зашел… нашла бы?

– Поискала бы.

От короткого, без размаха, удара старуха привалилась к стене, не удержалась и беззвучно осела на пол. Дрожащей рукой вытерла губы и долго смотрела на свою ладонь, окрашенную кровью.

– Недолгая будет ваша власть, – тихо, без ненависти сказала она.

Трублин схватил со стола бутылку, сунул в карман плаща.

– В холодную! – бросил писарю. – Пусть с крысами поночует, старая карга!

– Вставай, Кутеповна. – Писарь склонился над старухой.

Она с неожиданной легкостью поднялась.

– Не трожь!.. Руками грязными не трожь!.. В холодную!.. Ну и сажай. Отсижу. Авось!.. Нынче и дома не дюже тепло. Ведите, пусть люди добрые глянут, с кем воевать зачали!..

– Веди! – буркнул Трублин, уже сожалея, что связался с болтливой старухой.

Чепрак хотел подтолкнуть Анастасию Кутеповну, но она отодвинулась от него, как от прокаженного. Подошла к божнице, задула лампаду.

– Масло в цене, – проворчала и пошла к двери. Переступила порог, обернулась, яростно погрозила Трублину: – Погоди, анчутка, придет час!

Чепрак мелкой побежкой семенил следом за Кутеповной, в душе проклиная Трублина за такое унизительное поручение. Конвоировать семидесятилетнюю старуху!.. Но делать нечего – не сатана за пупок тянул, сам пошел на службу, а теперь закон всех под одну гребенку стрижет – малой ли, старой ли, не перечь, склони выю и молчи…

Трублин постоял некоторое время, глядя вслед писарю и старухе.

«До чего же ледащ! – невольно подумал он про помощника, но тут же утешился: – Оно и к лучшему, уроды всегда преданней служат хозяину. Этому ни терять, ни выгадывать нечего, что скажешь, то и сделает. Жалко, Амельченко скрылся. Он бы у меня в ногах поелозил! Змеей бы извивался, милости просил. Директор торфопредприятия!.. Ха-ха!.. Нет больше директора, а Трублин есть… Немцы немцами, а без меня не обойдутся, глаз не хватит за всем углядеть… Ничего, дайте срок!.. – Он закурил немецкую сигарету – утром комендант Зеербург подарил пачку, – закашлялся. – Несокрушимая нация, а курит черт те что, мякину какую-то, ни духу, ни крепости, только слава, что дым».

Было уже прохладно. Предвечернее небо затянули дождевые тучи. Ветер гнал по колеям стайки листьев. Первое военное лето кончилось. Ни дымка над крышами, ни поскрипа водонаборной колонки. От дождей стены домов облупились, и никто не собирался их белить.

«Завтра всех баб – на побелку, стариков – мести улицы, – планировал Трублин, подходя к своему дому. – Пора навести порядок».

Вошел в дом, задержался у двери.

– Опять в потемках?

Жена Маруся, бледнолицая, болезненная женщина, молча подошла к столу, чиркнула спичкой. Желтоватый язычок пламени высветил ее длинное, худое лицо, угловатые плечи.

– Стекло не могла протереть? – разозлился Трублин.

Достал из кармана бутылку, грохнул на стол.

Маруся безропотно сняла с горелки стекло, стала протирать его концом фартука.

Трублин, кривя губы, глядел на нескладную, какую-то совсем неженскую фигуру жены. А ведь было время, когда он любил ее, да как любил! Правда, тогда и Маруся была другой. Сочная, налитая румянцем плясунья была настоящей присухой всех деревенских парней. Да, видно, на беду свою отдала сердце чернявому Ваньке Трублину. Потом как-то незаметно, день ото дня таяла, сохла. Узнала – погуливает ее Иван с молодухами, поплакала втихомолку и ушла в себя да в детей. Никому ни слова, ни полслова о своей горести; и зачем, разве люди не видят? Да пустыми словами и не разогнать беду. А как переехали в Осинторф, муж совсем от семьи отошел, даже ночевать приходил не каждый день, все на работу сваливал, на ночные смены. Она-то знала, какие это ночные смены! Женщин тут много, своих и наезжих, Иван заметен, а кому пожалуешься, кто услышит Марусину печаль, кому прольются ее слезы! Смирилась. Как старуха стала жить, хотя ей еще и тридцати нет. Лишь бы детей кормил да кулаки пореже в ход пускал.

Видела Маруся – с запада надвигалась беда, наслушалась рассказов от беженцев, бессонница извела по ночам. Как-то не стерпела, сказала мужу:

– Уходить надо, Ваня. Порешат ведь ребятишек.

Он только глазами стрельнул.

– Это еще видно будет, кто кого порешит!..

Ничего не поняла Маруся тогда, а когда поняла, было поздно что-либо сделать. Пришли немцы, а через неделю Иван ходил в бургомистрах. И никто его не понуждал, сам пошел к коменданту и попросил работу при новой власти. Об этом Маруся узнала позднее от соседей. А что она получила от его назначения? Отвернулись соседи, родственники. Случалось, выйдут женщины к колонке, а она воду набирает. Стоят в стороне, не подходят даже, пока она не унесет свои ведра. Крепилась. Заряснело на душе, как на осеннем болоте.

Вычистив стекло и настроив лампу, Маруся накрыла мужу поесть. Трублин налил себе стакан до краев, ей – до половины.

– Садись! Обмоем новую должность.

Маруся взяла стакан, равнодушно поднесла к губам.

Трублин скорчил гримасу.

– Ты бы хоть отказалась, что ль, иль пила, как живые пьют.

Не глядя на мужа, Маруся поставила стакан.

– Пей, стерва! – взорвался он.

Маруся испуганно схватила стакан, залпом выпила. Вскочила из-за стола, плотнее прикрыла дверь в комнату, где спали дети.