Юзеф Крашевский - Король холопов

Между тем бичевники, поднявшись с земли и опасаясь больше всего, чтобы их не арестовали, начали разбегаться во все стороны, вбегали в дома, прятались под заборами, в огородах, где кому удавалось. Одна кучка пустилась по направлению к замку, некоторые разбрелись по переулкам и боковым улицам.

Начальнику епископских слуг удалось воспользоваться первым моментом переполоха, схватить и связать вождя в капюшоне и его товарища, несмотря на их сопротивление. А так как королевские слуги сильно напирали на слуг епископа, то они ограничились этой добычей и ушли домой.

Их ожидали с большим нетерпением. Епископ не хотел лечь спать, пока не узнает о результатах их экспедиции. Начальник опередил кучку слуг и вбежал на двор, таща за собой двух пленников; из боязни погони за ним и преследования, он велел немедленно закрыть ворота на запоры и поставить стражу для охраны. Трудно описать, в какой гнев впал епископ, когда ему доложили о нападении королевских слуг на его отряд.

Старик посинел, заломил руки и не мог произнести ни одного слова. Начальник посланного им отряда, некий Жубер, для того, чтобы себя оправдать, нарисовал картину столкновения на рынке гораздо страшнее, чем оно произошло в действительности – нападение на них народа, страшное издевательство безбожных королевских слуг над его людьми.

При таких условиях, конечно, было чудом, что ему удалось захватить зачинщиков, подвергая свою жизнь опасности. Для ксендза Бодзанты теперь уже не столько важен был вопрос о бичевниках, как факт неслыханного нахальства королевских слуг, осмелившихся выступить против его челяди.

Это требовало кары Божьей! Они были неисправимы, и дух короля отражался на его слугах. Духовенство, объятое ужасом, поддакивало пастырю; спор, который было уже затих, вновь обострился.

Это был вызов, это были умышленные козни; король становился на сторону ереси.

Отдав вначале приказание отвести в тюрьму вождя в капюшоне и беречь его, как зеницу ока, ксендз Бодзанта через минуту одумался и велел привести к себе пленного вождя вместе с его товарищем.

Весь двор, слуги, челядь – все сбежались посмотреть на этих людей. Высокого роста, геркулесовой силы, человек в капюшоне шел со связанными сзади руками, не выказывая ни волнения, ни страха. Сорвали с головы капюшон, закрывавший лицо, и увидели перед собой голову с черными, коротко остриженными волосами, с черным лицом, с густыми бровями, с большими черными глазами. Выражение лица было гордое; оно поражало глядевших на него горечью, задумчивостью, чем-то диким и одновременно окаменелым, как у пойманного зверя, лишенного свободы. Он не струсил ни перед пастырем, ни перед духовенством; он не склонился перед ними и не опустил головы. Его толкнули, и он остановился. Товарищ его, который на рынке читал письмо, найденное будто бы у святого Петра в Иерусалиме, весь дрожал и шел, спотыкаясь, как обезумевший… Пот струился по лицу его, уста были искривлены, как для плача.

Ксендз Бодзанта, приблизившись к нему, осыпал его угрозами и страстными упреками.

Черный вождь, стоя с опущенными глазами не хотел ни слушать, ни смотреть на него. Его товарищ упал на колени, сложив на груди руки, и заливался слезами.

Бодзанта, усевшись, назначил одного из своих духовных для немедленного допроса преступников.

Наступило молчание в ожидании допроса.

– Кто ты такой? – спросил допрашивающий.

Пришлось толкнуть черного вождя, который, казалось, не слышал вопроса или не хотел знать о том, что к нему обращаются. После того, как слуга его ударил, он ответил замогильным голосом:

– Грешник.

Он говорил по-польски, но с каким-то иностранным акцентом.

– Откуда ты, как тебя зовут?

Долго не было ответа.

– Я от своего имени отрекся, – произнес кающийся, – я забыл о том, где я родился.

– Кто тебя научил тому, что ты дерзко проповедуешь людям?

– Такой же кающийся человек, как и я, открыл мне глаза, – ответил спрашиваемый, не поднимая глаз. – У него было откровение свыше. Господь требует строгого наказания за грехи, которыми земля переполнена…

Ксендзы переглядывались.

– Разве тебе неизвестно, – вмешался нетерпеливо другой духовный, –что Господь установил священничество, что Он изрек, что тот, кто присвоит себе духовную власть, будет святотатцем.

– Господь прямо обращается к душе человеческой, а не через посредников, – воскликнул черный вождь, – а кто Его голоса не слушается, тот виновен…

Кругом раздался ропот возмущения.

Епископ Бодзанта сделал рукою знак, чтобы прекратили допрос дерзкого еретика, и обратил внимание на его плачущего товарища с бритой головой, с сокрушенным видом стоявшего на коленях и дрожавшего от страха…

– Кто ты такой? – спросил его ксендз.

Раньше чем он успел ответить, черный вождь с угрозой взглянул на него; коленопреклоненный, одинаково боявшийся и власти, в руках которой он находился, и своего страшного вождя, забормотал что-то непонятное. Наконец он выпалил, что был причетником в Бреславле, назывался Адам Сивек, и что он не был виновен, так как он был опутан чарами, обезумел и должен был послушаться, боясь угроз.

Когда его спросили о бумаге, которую он читал, он ее вынул из-за пазухи и быстро передал ксендзу. Письма было недавно написанное, бесформенное и бестолковое. Его подали епископу, который, взглянув, с презрением бросил его на пол.

Снова духовные обратились с вопросами к черному вождю, но от этого упрямца ничего нельзя было добиться. В нем виден был человек, опьяненный какой-то фантазией, обезумевший, не боявшийся мученичества и веривший в правоту своего дела.

Совершенно равнодушный к судьбе, которая его постигнет, он еле удостаивался отвечать, давая ответы вполголоса и с презрением. Зато Сивек, желая искупить свою вину раскаянием, болтал много, падал ниц, обещал исправиться, и дрожал, как в лихорадке.

Епископ велел их обоих отвести в тюрьму при епископстве.

Королевские слуги, возвратившись в замок с большим триумфом, рассказали о том, как они кстати очутились на рынке и воспользовались случаем, чтобы помять бока епископской челяди.

Об этом сообщили Кохану, и он, пользовавшийся каждым обстоятельством, которое могло поссорить епископа с королем, поспешил об этом сообщить Казимиру, который вместе с ксендзом Яном и некоторыми другими сидели еще за ужином.

Король любил эти беседы без стеснения в кружке близких, и никто их не умел вести искуснее, чем настоятель Ян. Его воспоминания о Риме, Авиньоне, Болоньи, Италии, Германии доставляли ему в изобилии материал для этих бесед.

Он знал наизусть итальянские повести, которые в то время циркулировали в рукописях и передавались из уст в уста, разные рассказы из Gesta romanorum, отрывки латинских поэтов и трубадуров. Его духовная одежда не мешала ему ясно и определенно подчеркивать вопросы о нравственности, затронутые в этих повестях.