Виктор Бычков - Мальчик и штык

– Успеешь порадоваться, Надежда, и нагореваться ещё успеешь. Вот какая она, бабья доля, – сказала бабушка Степанида. – У тебя всё впереди, а пока ступай гулять. Не мешай.

А куда гулять, если мамка там, в бане? За мамку страшно.

И ребятня деревенская грозилась Надьке.

И за папу стыдно.

Вот и получается, что она осталась одна. Есть и мама, и папа, и друзья, а Надя одна. Некому поделиться своим горем, не к кому пойти, не с кем поговорить, погулять.

Расплакавшись, Надя спряталась в сарае, в стайке, где телка держали.

И уснула прямо в уголке на охапке свежей травы, которую она же и нарвала сегодня утром.

Когда уже к вечеру Надя зашла в дом, мама лежала на кровати в передней хате, рядом сидел папа.

– Братик у тебя родился, Наденька, – сказал ей папа. – Братик Адольф родился.

Но голос был какой-то не радостный, не такой, как ожидала Надя.

А мама плакала.

– Какой Адольф, что ты удумал, Вася? – шептала сквозь всхлипы она. – Какой к чёрту Адольф, отец? Да-нил-ка! Даниил! Понял, дурная твоя голова.

– Если ещё раз произнесёшь это имя, – папа подскочил с табуретки, – я тебе… я тебе… я не знаю, что с тобой сделаю! Я, может, это ради вас, вот! Чтоб выжили вы в это страшное время.

Таким злым Надя ещё ни разу не видела папу.

И даже не кинулась к папе на шею, как это делала она всегда после их разлуки.

Не кинулась. Потому что она испугалась. И тоже сильно-сильно.

Потому что папа походил на чужого злого дядю. А не на того, каким она знала его до этого, знала до войны.

Когда папа выбежал из хаты, громко матерясь и размахивая руками, мама вытерла слёзы, подозвала Надю к себе.

– Иди сюда, дочушка. Посмотри, какой у тебя братик Данилка, – и показала на свёрток, который лежал рядом с мамой.

Его-то, свёрток этот, Надя так сразу и не заметила.

Мама легла на бок, отвернула уголок пеленки.

Маленькое, сморщенное, красное, почти старческое личико выглядывало в глубине свёртка.

– Ой! – всплеснула руками Надя.

Она ожидала увидеть совершенно другое лицо, вполне себе личико маленького человечка. А тут вдруг…

– Ой, мамочка! – опять всплеснула руками Надя. – А как же… – слова застыли где-то глубоко-глубоко.

Она растерялась, осталась стоять у кровати, прижимая руки к груди.

Улыбка мамы немного успокоила её.

– Глупенькая, – улыбнулась мама. – Так надо. Посмотришь через недельку-другую, каким красавцем будет наш Данилка.

Девочка села у кровати на табуретку, где сидел только что папа, коснулась головой свёртка, и замерла так.

Мама уснула.

Или задремала.

Надя боялась пошевелиться, боясь потревожить маму и братика Данилку.

Но когда во дворе слышны стали поступь коровы и телёнка, которые вернулись с выпасов, мама вскинула голову.

– Я ещё немножечко полежу, – извиняющим тоном произнесла она, – а вот завтра с утра уж сама корову подою.

Надя поняла.

Поднялась, по-бабьи потуже затянула узелок на платке.

Мама заметила этот жест.

– Ты у меня прямо взрослая уже, помощница, – произнесла дрогнувшим голосом.

Дочь собралась уходить, но в дверном проёме задержалась, обернулась к маме.

– А почему вдруг Адольф? – наконец осмелилась спросить Надя. – Ведь говорили, что Данилка, Даниил. А Адольф – это ж… это ж… хоть со двора не выходи.

– У батьки своего спроси, – зло процедила мама. – У него сейчас другой бог. Адольфом Гитлером зовут его. Вот папке и захотелось перед немцами выслужиться. Оттого и имя такое. Сыном решил рассчитаться, антихрист, прости господи. Имя сына как пропуск на службу к дьяволу. Мол, смотрите, как он верен новой власти. Тьфу! Глаза б мои не видели.

И опять заплакала.

– Ты только не плачь, мамочка, – произнесла от двери дочка. – Не плачь. Это Данилка, Даник, Даниил. А я и завтра утром подою корову. Я же умею. А ты отдыхай, отдыхай, мама.

Корова Марта у них спокойная, смирная. Надя уже не раз доила её, мама учила.

Вот и сейчас она привычно пододвинула маленькую скамеечку, примостила рядом доёнку, принялась доить. Соски хоть и тугие, однако ж Марта отдавала молоко легко.

Молоко не укрыло и дна подойника, как прибежала соседка бабушка Степанида.

Сунув корове кусок хлеба, старуха согнала Надю, сама присела на скамеечку, попросив девочку погулять.

– Иди, дева, поскачи, попрыгай немного, а я уж и подою. Дитё ты ещё, дитё. В куклы тебе играть, а не корову доить.

– Ну, что вы, – деланно запротестовала Надя, но в душе была рада такой помощи.

Всё-таки, как бы легко корова не отдавала молоко, но ручки немели всё равно, уставали очень быстро.

– Спасибо вам, бабушка, – произнесла она и осталась стоять рядом.

Ей хотелось спросить соседку, задать ей много вопросов. Но, то ли стеснялась, то ли ещё чего. А скорее боялась не тех ответов, которые хотелось бы услышать.

– Ну, чего стоишь? – видно, бабушка поняла по-своему то, что Надя не ушла. – Не боись, дева. Молока вашего мне не надобно. Свою коровёнку только что подоила.

– Ой, что вы! – в который раз за сегодняшний день всплеснула руками девочка. – Что вы говорите, бабушка?! Я… я… – и замолчала.

– Чего замолчала, дева? – бабушка почувствовала недосказанность в словах ребёнка, пришла на помощь. – Говори, чего уж. Что смогу – обскажу. Чего не смогу – утаю по незнанию и по простоте душевной.

Надя ещё с минутку помялась, переминаясь с ноги на ногу, потом всё ж осмелилась:

– Бабушка, бабушка, – с жаром заговорила она, – почему так: сначала война, потом папка в полицаи, потом вместо Даника, вместо Данилки Адольф. Почему, почему, бабушка? – Надя прижалась к старушечьей спине, плакала. – Ну почему, бабушка, миленькая! И мама с папкой ругаются. Почему-у-у-у? – рыдала девчонка. – Я же их люблю, люблю и мамку, и папку, и братика люблю. Я их всех вместе люблю. Всех! Вместе! А они… а они та-а-а-к? – она уже не просто плакала, а навзрыд, до икоты.

Однако бабушка Степанида молчала, продолжала доить корову, с ответом не спешила. Лишь больше прежнего согнулась её спина, да сильнее упёрлась головой старуха в коровий бок.

И вздохи, тяжкие старушечьи вздохи слышны были.

– Оно, дева, корову мучить нельзя, – прервала молчание бабушка. – Надо выдоить, чтоб молоко вымя не распирало. А то животине больно будет, неуютно. Понимаешь? – повернула вдруг голову к девочке.

– Д-да, – кивнула, соглашаясь, Настя.

Но всё также всхлипывала, однако уже отстранилась от старухи, не понимая, причём тут корова.

– Я про мамку, про папку, а вы…

– Так и человеку выговориться надо, – будто не услышав слов девочки, продолжила старуха, – излить горе, боль свою с души снять, о как. И человек страдает, когда горем душа переполняется, будто вымя молоком у хорошей коровы. Гляжу, полна ты горем, Надежда, а выхода не видишь. Так? Так, можешь и не говорить, я всё вижу. Страдаешь, девка, ещё как страдаешь, а помочь-то тебе и некому. За мамку страдаешь, за папку, за братика. И мамка твоя страдает. Страдает за мужика своего, ведь она ж его любит. И за тебя страдает, и за братика твоего. Вот и разрывается душа и сердце у бабы между мужем и детишками. А ещё людская молва вздохнуть не даёт ей. Как ей сейчас в глаза людям смотреть? Душа и сердце у неё на разрыв, а ты вдруг обиделась на мамку.