Калле Каспер - Буриданы. Незнакомка

– Африканский опыт показывает, что империализм гниет буквально день ото дня, – диктовал Хрущев. – Прогрессивная мировая общественность поняла, что эксплуатации человека человеком существует альтернатива в лице социализма. Рано или поздно на этот путь встанут народы США, Великобритании, Франции и других стран.

Его мысли редактировали, сокращали, исправляли грамматические ошибки, Хрущев шумел, негодовал, словом, шел нормальный рабочий процесс.

Потом начался шторм.

Они уже вышли из тумана и из Датских проливов и шли теперь по Северному морю, «Балтику» раскачивало, клало с одного борта на другой, бросало вверх-вниз, и это было намного более тяжкое испытание, чем генеральная ассамблея. Первыми палубу покинули братские народы, затем министерство иностранных дел во главе с Громыко, далее Шелепин и его люди, дольше всех продержались советники, с зелеными лицами, они делали героические попытки удержаться рядом с генеральным секретарем и не дать разразиться третьей мировой войне, но в конце концов они тоже сдались, и Хрущев остался один.

– Уже не с кем даже водку пить! – ругался он.

Его организм относился к происходившему равнодушно – ну, качает немного, эка невидаль, единственное, это ему казалось дурным знамением.

Проклятие Сталина, подумал он.

Рябой негодяй прямо околдовал его – что Хрущев не предпринимал, все шло не так. Взять хотя бы план догнать Штаты по производству мяса и молока, по мнению Хрущева, ничего невозможного в этом не было, социализм позволял целенаправленно управлять экономикой, сам Сталин провел как коллективизацию, так и индустриализацию – а его мероприятие с треском провалилось.

– Ты слишком мягкий, поставь пару сот председателей колхоза к стенке, вот увидишь, дело сразу сдвинется с места, – шепнул голос Сталина ему как-то рано утром.

Хрущев послал его к черту, но ситуация с сельским хозяйством от этого лучше не стала, не хватало всего, и, в особенности, корма для животных. Кукуруза, догадался он, кукуруза может нас спасти, и дал строгий приказ культивировать по всей стране это волшебное средство – но урожай получился хилым.

– У нас нет столько солнца, сколько в штате Айова, – объяснил кто-то.

– Что значит, нет?! – прогремел Хрущев. – Раз нет, значит, надо сделать так, чтобы было!

Потом еще Венгрия – ох, как он не хотел вводить туда войска, мадьярские коммунисты умоляли, ну идите же, а то с социализмом будет покончено, но он все медлил, медлил, пока не начались погромы, тут уже выбора не стало – а теперь его на каждой пресс-конференции изводили злобными вопросами.

Вскоре после Будапешта Сталин снова явился к нему во сне, но был настроен куда дружелюбней, чем до этого, даже посмеивался.

«Видишь, – шепнул усатый негодяй, – нет другого средства, чтобы удержать власть, только насилие».

Это бесило Хрущева – он не был Сталиным и не хотел им быть. «Не хихикай, мы тебя скоро из мавзолея вышвырнем!» – пригрозил он в ответ, хотя сердце и екнуло от страха.

До сих пор это никак не получалось, слишком сильным было противостояние «прежних», но Хрущев чувствовал – однажды свою задумку осуществить надо.

Тут, на «Балтике», бродя в одиночестве по палубе, болтая с матросами и думая о прошлом, он все больше убеждался в этом.

Да, шла беспощадная борьба между двумя мировыми системами, борьба, в которой Советский Союз долгое время находился в изоляции, да, и внутри страны хватало сил, которые с удовольствием повернули бы историю вспять, да, иногда, наверно, приходилось пользоваться насилием, а то лилось бы еще больше крови, но это не означало, что страну надо превратить в концлагерь. Разве нельзя было построить социализм иначе, не используя террор? Где же природный оптимизм русского человека?

Он знал, где – остался под сапогом товарища Джугашвили.

Грузинский сатрап утопил Россию в крови и никогда об этом не жалел, наверно, для него это было что-то нормальное.

Хитрый, как батумский лавочник, необразованный, как кутаисский мясник, и жестокий, как сванский разбойник, подумал Хрущев.

Любопытно, когда Хрущев юношей приехал в Москву, в Промакадемию, ему и в голову не пришло бы думать о том, кто какой национальности – главное, чтобы коммунист. Так его воспитывали, называлась эта штука интернационализмом, и уже Ленин сказал, что великорусский шовинизм хуже национализма.

Теперь, когда он стал старше, он понимал, что под нагрудным карманом, в котором носили партийный билет, стучали сердца разных национальностей. Да, они все были коммунистами, но кровь у них отличалась. Сталин не был Сталином, он был Джугашвили, и чем дальше, чем больше этот Джугашвили в нем проявлялся.

Вслух об этом говорить, конечно, было нельзя, но между собой они после смерти Сталина сразу решили – никогда больше во главе страны не должен встать инородец.

Берия этого не понял – тем хуже для него.

Теперь пришло время показать и Джугашвили его место.

Как только вернусь в Москву, подниму вопрос о мавзолее, решил Хрущев.

Хоть столько толку от этого дурацкого плавания.

Пээтер проснулся от того, что кто-то погладил его по голове – словно в детстве, и, возможно, даже нежнее чем в детстве, потому что мама Виктория была строгая женщина и детей не баловала.

Он открыл глаза: Марина сидела на краю кровати и улыбалась.

– Петруша, почему ты стонешь? Бандиты напали во сне?

«Лучше бы бандиты», – подумал Пээтер – а случилось во сне что-то намного страшнее, он выступал на Певческом поле, на митинге, и вдруг обнаружил, что все над ним смеются и показывают пальцем, и когда он посмотрел вниз на море голов, то понял, почему: писатель Пээтер Буридан стоял перед соотечественниками без штанов.

Пересказывать сон он не стал, Марина была достаточно образованная и вполне могла найти этому какое-то унизительное, фрейдистское толкование, так что, вместо ответа, он вытянул руку и пощекотал любовницу за выпирающий из-под свитера сосок, намекая, что не прочь провести бодрящий утренний сеанс секса; однако Марина решительно вскочила.

– Петруша, я должна бежать, опаздываю!

И стала обстоятельно объяснять, где кофе, где кофеварка, какие деликатесы содержит холодильник, и так далее и тому подобное.

– Можешь посмотреть телевизор, никто тебе не помешает.

Пээтер слушал ее одним ухом, он разнежился от теплой постели и близости красивой женщины.

– На телевизор у меня времени нет, сегодня много беготни.

Марине он докладывать не стал, но в уме быстро перечислил: в киностудию, потом в штаб Национального фронта, к отцу… Что-то было еще, но он сразу не припомнил.