Валерий Журнега - Защита Отечества

– Не серчай, атаман. Обожди чуток. Близко они уже. Сердцем чую, – с жаром заговорил Хома и, зарабатывая расположение у своего грозного товарища, попытался простодушно улыбнуться.

Оценивая неестественную гримасу как издёвку, Митя опустил руку на рукоять дорогого пистоля демидовской работы. На широком лбу Окуня выступил крупными каплями пот. Аккуратно скрывая своё внутреннее напряжение, Хома продолжал глупо улыбаться. Митя тяжело вздохнул. Убрал руку с оружия и, зарывшись ею в густых космах своей бороды, задумался. Постепенно гнев в его глазах сменился на милость.

– Ты покарауль их, Хома, – незло распорядился Митя, – а я пока поразмыслю чуток, как жить дальше будем.

И он тут же беспечно растянулся на успевшей уже подсохнуть траве. Пред глазами, в глубине тёмно-голубого неба, парил орёл. В последнее время Митя Борода всё чаще и чаще анализировал свою прошедшую жизнь, и то, что в ней было больше дурного, чем хорошего, очень удручало его. По зову своего сердца присягнул он чудесно спасшемуся царю Петру Фёдоровичу. В составе отряда Наумова командовал сотней. При штурме города Оренбурга одним из первых вскарабкался на крепостную стену. Одержимый яростью и кровью, увлекая своих людей за собой, крушил саблей всех попадавшихся под руку, пока не нарвался на бравого гвардейца. Тот оказался не из робкого десятка, быстро охладил пыл разбушевавшегося Мити. Не без труда оттеснил своей стремительной атакой его обратно, на край стены и, бесстрашно глядя в глаза растерявшемуся пугачёвцу, прохрипел:

– Куда прёшь, сволочь! – И, вкладываясь всем телом в свой резкий удар, плашмя ударил саблей по горячей Митиной голове. Падение со стены смягчили ещё не успевшие закоченеть тела убитых товарищей. Упорно цеплялся за свою жизнь Митя, а когда встал на ноги, братоубийственная бойня Емельяна Пугачёва потерпела от московской власти сокрушительное поражение. Мелкие отряды отступников зверски мародёрничали в округе, не жалея при этом ни старого, ни малого. Это была агония загнанных правосудием в угол бродяг. Глаза изнасилованной крепостной девки ни днём, ни ночью не давали покоя истерзанному угрызениями совести сердцу Мити, постоянно требуя покаяния за грех душегубства.

– Вон они, голубочки! – радостно завопил Хома.

Борода, стряхнув чёрные мысли, резко повернулся на живот. Достал из-за пазухи подзорную трубу и навёл её на лиман. Из-за мыска медленно выплывали лодки. В «чайках» царил закон и порядок. Одни гребцы отдыхали, другие, что есть силы, налегали на вёсла.

«Таких голыми руками не возьмёшь», – горько подумал про себя Митя, Хоме же сказал:

– Знать бы, в какой из них казна припрятана…

– Узнаем, атаман. Дай только срок. Возьмём её, родимую, тёпленькой, – живо заверил ликующий Окунь.

Уверенность Хомы нравилась Бороде. Располагая новоиспечённого разбойника к себе ещё больше, доброжелательно бросил ему в руки полную фляжку водки. Высоко задрав голову, Окунь жадно глотал обжигающую горло жидкость. Под натянувшейся на пузе его рубахой отчётливо видны были латы брони.

Возвращались в своё логово, довольные друг другом. Хома Окунь хитро улыбался в ответ на серьёзные взгляды Мити Бороды. Это не смущало главаря шайки разбойников. Он ясно понимал, что сейчас брать казну хохлов был совсем не тот случай, но упускать из поля своего зрения запорожцев было, по его мнению, смерти подобно.

В лесу было тихо и уютно. Листва на деревьях держалась крепко, но пора листопада была уже не за горами. Сбросивший листву лес становился плохим убежищем для разбойников. Внезапные облавы на лихой люд приносили успех лишь властям, поэтому многим лихим людям из-за участившихся облав дожить на воле до следующей весны было не так просто.

Границы Российской Империи неудержимо расширялись. Созданное Петром Великим войско утверждалось в битвах как самая лучшая армия в мире. Москва на присоединённых к России землях насаждала свой строгий закон. Российское православие разрасталось на все четыре стороны света, достойно претендуя Святым Духом своих церквей на мировое господство.

Когда дневная жара начала постепенно ослабевать, с виднеющейся кромки берега взметнулась ввысь фигура из дыма. Утомлённые длинным переходом гребцы, заметив долгожданный знак, что есть силы налегли на вёсла. Народ в «чайках» ликовал. Масюк, зная коварность здешних вод, зорко высматривал на берегу заблаговременно расставленные вехи.

– Не налегай, – строго осадил пыл гребцов Сашко, – ухо держать востро. Мели кругом.

Тригуб самовольно покинул своё место в кильватере, бесшабашно рванул к близкому берегу. Сашко не спешил. Умело используя специально установленные указатели на берегу, время от времени тщательно промерял глубину под килем лотом, и поэтому благополучно пристал первым к берегу лимана. За ним пристали все остальные. Встречающих было много. Истосковавшиеся мужья ласково обнимали своих жён. Соскучившиеся отцы крепко жали руки своим сыновьям, предлагали чарку водки с устатку. Выпивать за здоровье матерей, жён и детей не оказывались, но при этом не забывали о мере. Необходимо было тотчас разгружать лодки. Затем найти время, чтобы привести себя в порядок и уж точно не опоздать на вечернюю службу к отцу Серафиму. Когда берег Кинбурской косы почти опустел, проклиная всё на свете, а особенно своего кормчего, причалили, наконец, к берегу мокрые и дюже злые тригубцы.

Заботы на будущее не давали запорожцам расслабиться, и после трёхдневного отдыха с первыми признаками рассвета провожали Масюка и Тригуба с товарищами к татарам за солью. На берегу в ранний час остро пахло рыбой и водорослями. У готовых к отплытию лодок сновала разновозрастная толпа. Жёны прижимались к мужам и пускали слезы. В такие непростые житейские минуты проверялись на прочность истинные чувства. Здоровенные мужики прижимали к себе малых детей. С нежностью заглядывали в детские, ещё несмышленые глазки. Звонко чмокали в пахнущие материнским молочком пухлые щёчки. Со старшими прощались по-взрослому, при этом обязательно что-то строго наказывали.

– Возьми меня с собой, Сашко, к басурманам. Не мужское это дело в обозе плестись, – упрашивал Иван Жмых Масюка, но Сашко делал вид, что ничего не слышит.

Страшный гнев охватил Ивана, от чего лицо его стало пунцовым. С нервно дрожащих его губ вот-вот должна была сорваться ярая матерщина. Товарищи Масюка зароптали. Жмых как-то сразу сник. Завертел бритой головой по сторонам, явно ища поддержки. Вдруг наткнулся взглядом на приятельски улыбающегося Тригуба.

– Ну и чёрт с вами! Пожалеете ещё, но уже поздно будет, – смело бросил команде Масюка Иван и, не теряя достоинства, шустро метнулся к лодке Степана.