Геннадий Логинов - Босхианские мотивы

Знающие люди утверждали, что Гауденций порой развлекался на радость многим зевакам тем, что гнул подковы, ломал связки прутьев, отламывал бычьи рога, а также, без каких-либо особых видимых усилий, заплетал гвозди косичками и даже потом выпрямлял их. Помимо этого о нём рассказывали и то, что он отличается поистине феноменальными познаниями и, например, способен рассказать наизусть «Илиаду» Гомера, или, услышав случайную фразу, просто и спокойно пересказать её по буквам задом наперёд.

В общем, говорили о нём довольно многое и, если верить всему, получалась весьма занимательная картина. Он знал названия всех растений, включая и те, которые никогда и нигде не росли. Умел говорить на всех языках мира, даже на тех, на которых никто, нигде и никогда не разговаривал. Разбирался во врачевании всех болезней, в том числе и тех, которыми никто, нигде и никогда не болел. Перечитал и активно цитировал все книги, даже и такие, которые никто, нигде и никогда не писал. Объездил все страны мира, не избегая и тех, которых не было, посещая города, которые никто не возводил, общаясь с народами, которые нигде не обитали.

А ещё говорили, что он способен начертить треугольный квадрат или, если очень сильно его попросить, посрамить всех математиков, разделив любое число на ноль.

Впрочем, отсеяв все сплетни, преувеличения и небылицы, и оставив лишь то, что было доподлинно известно о нём обитателям монастыря, можно было смело сказать, что это и вправду был человек очень умный, довольно сильный, не лишённый определённых достоинств, но, вместе с тем, и известных недостатков. А именно – некоторой грубости в поведении и некоторой неприятности в общении.

Знакомство Гауденция с Мавром началось с письма, в котором первый выступил с резкой критикой взглядов второго касательно учений о суппозициях и недискурсивном способе познания. Венсан не заставил оппонента ждать своего ответа долго, в результате чего завязалась оживлённая переписка, в которой поднимались вопросы универсалий и акциденций, номинализма и реализма, греховности и святости, симонии, свободомыслия и догматов, и многого другого, что занимало умы мыслителей эпохи.

Поскольку формат переписки не позволял оппонентам в должной мере развернуть имевшиеся у них аргументы и, вместе с тем, не вполне подходил для столь оживлённого обсуждения – Скиталец изъявил желание увидеться с Мавром лично, чтобы продолжить полемику уже с глазу на глаз.

Без злого умысла сложилось так, что день приезда учёного гостя совпал с днём отбытия монаха по приказу Папы. Но, поскольку дорога обещала быть долгой, и, так или иначе, имевшееся время требовалось употребить с максимальной пользой, Венсан не стал идти на попятную, а предложил человеку, проделавшему немалый путь до монастыря, составить ему компанию по дороге до Рима.

С первых же минут Гауденций вызывал у Фабриса двойственные чувства: с одной стороны, за плечами этого широкоплечего человека ощущались годы немалых свершений, а взгляд глубоко посаженных серых глаз таил в себе мудрость и опыт; но, вместе с тем, этот взгляд был несколько самоуверенным, а речь, изобиловавшая сложными терминами, мудрёными словесными конструкциями и крылатыми выражениями, отдавала оттенками превосходства и снисходительного пренебрежения к собеседнику.

Для человека своего времени он был крайне начитан, умён и образован, вместе с тем обладая и иными качествами, вполне заслуживавшими уважения, но в собственном представлении – он сильно преувеличивал как эти качества, так и собственную важность.

Придерживаясь мнения, что заносчивость претит умным людям, а всякий человек стоит ровно столько, сколько он сделал доброго, за вычетом тщеславия, Фабрис говорил о людях, подобных Гауденцию: «Мнят о себе нечто, будучи ничто».

Венсан, тем временем, относился к новому попутчику вполне благосклонно и, даже, можно сказать, тепло, ни словом, ни поступком не выказывая какой-либо антипатии. Но, вместе с тем, несмотря на выказываемое уважение и учтивость в обращении, – монах был непреклонен в отстаивании правоты собственных убеждений.

Как бы то ни было, распрощавшись с приветливыми стенами монастыря и оставив далеко позади судачащую толпу провожающих, троица странников поравнялась на первой развилке. Фабрису ещё не приходилось бывать в столь прославленном городе, однако и он знал, что все дороги, как известно, ведут в Рим, поэтому – без колебаний повернул своего ослика, следуя за Венсаном.

Холодный вечер принял пост у тёплого дня, в то время как запал оппонентов ещё не начинал угасать. И коль скоро Фабрис разбирался во многих вопросах не более чем перевозивший его Доминик, а некоторые из особо заумных терминов не повторил бы и под угрозой страшных пыток, он предпочитал не вмешиваться в полемику понапрасну.

Вместе с тем, не прекращая держать ухо востро и мотать на ус, он изредка вставлял свои скромные замечания, если обсуждаемая тема казалась очевидной даже ему, а иногда мог испросить уточнений, открывая для себя что-нибудь особенно важное.

В тот миг, когда до привала оставалось проехать ещё немало, а пара неутомимых спорщиков решила сделать небольшой перерыв, Зубник принялся прокручивать в памяти один запоминающийся мотивчик, уже не раз помогавший ему скоротать время.

«Киприанова Вечеря» (а именно так называлась приставучая песня) повествовала «ad jocunditatem» , «для увеселения», и «ad docendum» , «для поучения», о том, как некий восточный царь Иоиль однажды устроил брачный пир в Кане Галилейской, созвав на этот великий пир великое множество личностей Священного Писания, от Адама до Христа.

Окунувшись в Иордан, гости поспешили на праздник, где Давид играл на арфе, Пилат омывал руки, Иродиада танцевала, Соломон накрывал стол, Марфа прислуживала за столом, Ной был пьян, а Иуда лез целоваться; Закхей занял место на дереве, Авессалом повис в ветвях, Авраам лёг под деревом, Каин сидел на сохе, Авель уселся на подойник, Самсон – у колонны, а Иаков – на невод; Моисей вручил в дар хозяину две скрижали, а Христос – агнца.

Надо было сказать, что подобного рода песня не виделась предосудительной и тем более кощунственной ни такому ревностному поборнику строгости и благопристойности, каким, без сомнения, являлся Рабан Мавр, архиепископ Майнцский, некогда составивший сокращённую версию этой древней побасенки для короля Лотарингии Лотаря II, ни Папе Римскому Иоанну VIII, по распоряжению которого, собственно, и был создан знаменитый стихотворный вариант, прославившийся в веках.

Обретшая огромную популярность среди самых различных сословий, начиная от неграмотных крестьян и завершая августейшими особами, песня не только исполнялась на праздниках, но и использовалась в образовательных целях. Ставя своей задачей отнюдь не глумление над святынями, но помощь в запоминании многочисленных имён и сюжетов из Ветхого и Нового Заветов, апокрифов и Святоотеческих трудов, она представляла особую ценность для начинающих школяров и простых людей, не обученных грамоте, а вместе с тем – по-доброму приободряла. Хотя, несомненно, встречались и радикально настроенные церковники, осуждавшие столь несерьёзный, на их взгляд, подход к столь серьёзной теме, пусть бы даже и продиктованный благими побуждениями.