Евгений Балакин - Именами вашими стоим

Воду маленький Козя просто обожал. Летом он мог часами не вылезать из реки, пока кто-нибудь из взрослых буквально хворостиной не выгонял его из воды, позеленевшего от холода, выбивающего зубами мелкую дробь, но счастливого до невозможности.

В имении его деда была большая старая водяная мельница. Это довольно редкое для тех мест сооружение с огромным колесом, крутящимся под напором падающей воды и поднимающим в воздух радужным семицветьем мириады брызг, действовало на него завораживающе. Гигантская масса воды, послушная человеческой воле и способная работать без устали дни и ночи поражала воображение мальчика. Когда он наблюдал за слаженной работой всех частей этого могучего механизма, легко приводимого в движение водой, то спрашивал себя: а что же ещё может сделать для человека простая вода?

– Я, господа, имею столь цветущий вид и такую крепкую память исключительно благодаря режиму и пилюлям собственного приготовления.

Вспотевшая лысина лекаря Цидеркопфа в полной своей красе явила себя миру. Следом за ним из дома вышли Вера Николаевна с мужем, Анечка, Христиани, Ольга Леонидовна и прочие гости. Последними появились Пётр Фаддеич с супругой.

Несмотря на свой распухший нос, Лошкарёв держался осанисто и даже несколько надменно, что было ему совсем не свойственно. А всё потому, что он решил, будто его пострадавший нос – это полученная им боевая рана при исполнении приказа начальства. Поэтому Пётр Фаддеич то и дело ощупывал его, как бы проверяя, на месте ли ещё это доказательство его служебного рвения и исполнительности.

Нина Петровна, держа мужа под руку, молча страдала. С одной стороны – этот дурацкий нос, выставивший её идиота в самом нелепом виде, а с другой – все её знаки внимания красавчику Францу Риту, довольно откровенные и многообещающие, не возымели на него никакого действия. И что самое обидное, по глазам Ольги Леонидовны, её закадычной подруженьки, было видно, что та получает удовольствие от её неудачи.

Вера Николаевна вдруг остановилась на дорожке, сомкнула руки за головой, подняла голову вверх и закружилась:

– Господи! Как хорошо-то! Отчего же это век человеческий такой короткий? Жить бы, жить бы да радоваться! Любоваться вот на такую красоту!

– За грехи Господь человека наказал, за грехи, – сладко пропела Ольга Леонидовна, со значением глядя на Лошкарёву.

Вера Николаевна остановилась, повернулась к мужу, а глаза её как будто неземной свет излучают:

– Ванечка! А ведь скоро Спас яблочный! Преображение Господне! Ты не забыл?

– Только яблок здесь нет, Верушка. Немудрено забыть.

Иван Владимирович оглянулся на остальных, ища поддержки. Но все молчали. Ответил только Цидеркопф:

– Яблоки здесь расти не будут. Сибирь! Слишком холодно.

При этом он посмотрел на свои руки, затянутые в тонкие перчатки, и, словно бы согревая, несколько раз крепко сжал их.

– Нет! Я чувствую, они вырастут! Надо только попробовать, хотя бы попытаться высадить их здесь! Или антоновку, или белый налив. А, Ванечка? Давай привезём сюда саженцы! Я из Владимира возьму. У нас они хорошие, яблоки-то. А ты своих, курских, прихватишь и, глядишь, примутся на новом месте.

Вера Николаевна в своём длинном белом платье была похожа на заблудившегося ангела. Лицо её, измученное тяжёлой болезнью, чудесным образом преобразилось. Впервые за долгое время оно прояснилось и наполнилось какой-то тихой радостью. А в глазах, когда она смотрела на мужа, столько было мольбы, словно от того, вырастут здесь яблоки или нет, зависела её жизнь.

– Да отчего же, милая, не попробовать, – неуверенно проговорил Столов. – Очень даже можно и попробовать.

Внезапно очередной приступ удушливого кашля буквально согнул Веру Николаевну пополам. Едва справляясь с ним, она, не оборачиваясь, помахала всем рукой и торопливо, белым призраком, исчезла за кустами сирени. Иван Владимирович бросился было за ней, но остановился, и как-то суетливо и беспомощно затоптался на одном месте:

– Верочка! Я сейчас! Сейчас догоню тебя! Анечка, голубушка, проводите её, пожалуйста, домой. Не сочтите за труд. А я чуть позже… чуть позже.

Анечка, кивнув головой, тотчас же пошла догонять Веру Николаевну.

Сочувственно похлопав Столова по плечу, ушёл Христиани. Следом за ним ушли и другие. Остались ещё Ольга Леонидовна и Цидеркопф, который не отходил от неё ни на шаг. Но та, внезапно увидев в конце аллейки чью-то согнувшуюся тень, несмотря на слабый свет масляных ламп, узнала своего мужа-ревнивца и категорически запретила Петру Адольфовичу провожать себя. Более того, страшным шёпотом велела ему стоять и не двигаться пока она не уйдёт.

Лекарь с разочарованным видом проводил её взглядом, и вот тут к нему быстро подошёл Иван Владимирович. Он крепко ухватил его за руку, и заговорил порывисто, едва сдерживая слёзы:

– Пётр Адольфович, извините меня, что я так… Но поймите меня правильно, дорогой Пётр Адольфович, я не могу об этом при всех… Я не о себе… Вижу, как она страдает, как мучается, и сделать-то ничего не могу! Это ведь так страшно – видеть, как умирает родной человек, и не знать, как помочь… В растерянности полной! Умоляю вас, Петр Адольфович, Верочкин кашель… Скажите мне честно, вы сможете её вылечить? – он уже почти кричал Цидеркопфу. – Вы её вылечить сможете!?

Цидеркопф слушал всё это спокойно и невозмутимо. Его лицо приняло профессионально медицинское выражение, то есть было абсолютно бесстрастным, и понять, сочувствует он чужому горю или оно его совсем не трогает, было практически невозможно.

Внезапно Пётр Адольфович достал из кармана своего сюртука какой-то пузырёк:

– Погодите, да у вас у самого склеры глаз жёлтые! Это печень, голубчик. Хотите пилюлю?

– Что!?

Столов оторопело уставился на Цидеркопфа.

– Какая печень? Вы хоть понимаете, о чём я говорю? Я вам про жену свою говорю, а вы мне про какую-то печень талдычите!

Лицо Ивана Владимировича исказилось до неузнаваемости, он весь затрясся, как в припадке падучей, и от этого его вида Цидеркопф непроизвольно попятился.

– Подите вы к чёрту!

Столов хотел ещё что-то добавить, но, лишь яростно махнув рукой, быстро ушёл.

Пётр Адольфович, достав платок, аккуратно промокнул им слегка вспотевшую плешь и, пожав плечами, сунул себе в рот маленькую желтоватую пилюлю. После чего он, приподняв ногу и с наслаждением испортив воздух, удалился с полным чувством собственного достоинства.

Разноголосый хор сверчков, не замолкавший с самого вечера, внезапно стал ослабевать. Откуда-то подул сначала лёгкий, а затем всё более набирающий силу ветер. Далеко за Обью, гигантскими фейерверками пробежали по самому краю неба сполохи зарниц. В воздухе нарастало едва уловимое напряжение, и не было силы, способной противостоять этим движениям природы.