Виктор Некрас - Земля последней надежды – 2. Время рыжего петуха. Всеслав Чародей 2.2

А Краса и впрямь улыбалась – не впервой ли за эти два года, что миновали с разорения вёски «мстиславичами». От чего улыбалась – и сама не ведала.

В кривской земле – зима. Трещат от мороза деревья, спят под сугробами и тонким льдом гиблые болота, дремлют под снеговыми шапками деревья – зима.

Звонкой переливчатой трелью разливается по лесу перезвон бубенцов на конской сбруе. Быстро бегут по лесу пароконные сани-розвальни, а в них – четверо богато одетых кривских весян. Хоть и близко Мядель от Нарочи, а всё одно – ради такого дела пешком идти невместно. Надо, чтобы все видели и слышали – кто едет да куда. И чтобы поняли – зачем.

А едет староста Ока из Нарочи с сыном Корнилой и двумя друзьями. Едет сватать за сына Гордяну, дочку Мураша, старосты мядельского.

Жмёт недовольно губы Ока да ничего не поделать – сыну вожжа под хвост попала. Скажи на милость, словно околдовал его кто – после вешнего Ярилы сын про своих, нарочских девчат и слышать не хочет, ни на одну не глядит, у наречённой своей прежней обручье дареное обратно стребовал, помолвку разорвал, позор девичий презрев, сразу целому роду в душу плюнул. А за родом тем в погосте сила немалая. Сверх того, ни Гордяна, ни отец её, Мураш, ни весь Мядель – не крещены до сих пор. Ни во что стали ни отцовы прещения, ни материны уговоры. Въяве помнит староста слова жены:

– Не дозволю! На язычнице жениться, мало не на ведьме! Нет на то моего добра! Бог не попустит!

Бог, однако же, попустил.

– Едут, едут!! – пронеслось по Мяделю. Мальчишки бежали вдоль улицы, вопя изо всех сил. А кто едет, и куда едет – про то и без них ведомо.

Гордяна глядела на выходное платье, лежащее на лавке, как на живую змею. Мать бросила поверх платья праздничную головку, шитую речным новогородским жемчугом – не бедно жили в Мяделе, совсем не бедно. Мураш, отец Гордяны, мало не в первых охотниках в округе ходил, было на что и жемчуг наменять, и серебро.

– Надевай, – материным голосом можно было бы заморозить всю Нарочь, если бы озеро уже не замёрзло по осени.

Гордяна молчала, закусив губу, теребила рукава платья, терзала твёрдыми похолоделыми пальцами плетёный пояс.

– Надевай, – повторила мать, вытягивая из сундука шитый серебром тонкий кожаный поясок с пристёгнутыми кожаными ножнами – и к праздничному, и к выходному, и к обыдённому платью русские женщины, словенские женщины, стойно мужчинам, вослед мужчинам, носили с собой ножи. Не ради выхвалы войской, ради чести человека вольного. Да и так-то сказать – нож ведь в любом деле первая подмога.

Зарежусь, если силой нудить станут, – как-то безучастно, отрешённо подумала Гордяна, глядя на ножны остановившимися глазами. Мать, верно, что-то поняв, ахнула и прижала пояс к груди.

– Дитятко, – только и вымолвить смогла пожилая Милава, враз как-то осунувшись.

– Сговорили уже, мамо? – безжизненно белыми губами почти неслышно спросила девушка.

Милава молчала. Потупилась. Да и что тут говорить – и так всё ясно.

– И меня не спросили?.. – в голосе дочери звякнули слёзы.

– Честь-то какова, доченька, – чуть слышно сказала мать.

– Честь, – горько прошептала девушка, опуская глаза. – Честь…

– Род знатный, Гордянушка, – сказала мать совсем уж потерянным голосом. – И богатый…

– Да жить-то не с родом! – перебила Гордяна. – И не с пенязями да мягкой рухлядью!

– Не с родом, доченька, но в роду, – строго выпрямилась мать. – А чем же тебе Корнило плох?

Плох? Или хорош?

Гордяна и сама не могла сказать, чем ей Корнило не по нраву.

– За христианина идти, мамо? – дочь пустила в ход последнее своё оружие. – Креститься? В церкви венчаться? Богов родных да дедов отринуть и позабыть?

Милава топнула ногой.

– Всё у тебя отговорки! – крикнула запальчиво. – Знаю я, кто у тебя на уме!

Гордяна едва заметно усмехнулась. А чего же и не знать-то? Всем ведомо, кто у неё на уме – всему Мяделю и всей Нарочи, после Купалы-то…

– Да ведь старый он, дочка! – хрипло и с отчаянием сказала мать. – Он же меня всего на восемь лет младше!

– Нету лучше него, – сказала Гордяна тихо.

– Так ведь женатый он, Гордянушка! – совсем уже упавшим голосом сказала Милава.

– Меньшицей за него согласна, – упрямо сказала дочь, глядя куда-то себе под ноги.

– Бесстыдница! – мать едва удержалась, чтобы не плюнуть на пол.

– Так Лада велела, мамо, – всё так же тихо сказала девушка. – И кто же мы, чтоб спорить с волей богини?

Мать гневно поджала губы. Тут мерялись враз две силы – сила родовой старшины, воплощённая в многовековом укладе, в передаваемых через сотни и тысячи поколений заветах и заповедях, и сила любви, воля богини, ломающая все препоны и преграды. И неведомо было, кто одолеет, ибо и богам не всегда подвластны законы.

– Надевай, – всё так же тихо, но твёрдо велела мать, бросая пояс поверх платья и головки. – Не позорь рода своего.

И тогда Гордяна поняла, что она ничего не сможет изменить.

Ничего.

В ворота, как водится, пропустили только сватов – Оку со товарищами, а наладившийся следом Корнило натолкнулся на груди четверых молодцов – друзья и родичи Мураша не сплоховали, не допустили бесчестья. Старостич собрался было обидеться, но раздумал – вовремя вспомнил обычаи.

Сваты входили в горницу, степенно обивая в сенях снег с сапог – ради такого случая надели лучшую сряду. И сапоги – мало не боярские, зелёного сафьяна, шитые цветной ниткой. Шубы – медвежьего, лисьего и волчьего меха. Шапки, крытые цветным сукном.

Отец Гордяны, Мураш, уже ждал в красном углу. Праздничная рудо-жёлтая рубаха, штаны синего сукна, сапоги – хоть и не такие богатые, как у Оки и его друзей, но тоже не последней выделки. Борода гладко, волосок к волоску, причёсана, шитый серебром кожаный пояс. Понятно, и Мураш тоже знал, для чего пожаловали знатные гости, и только притворялся, будто не понимает – так того требовал обычай, надо было соблюдать лицо.

Гордяна, трое подружек и мать укрылись в бабьем куте, поблёскивая оттуда любопытными глазами.

– Пожалуйте, гости дорогие, – широко повёл рукой Мураш, указывая на укрытые медвежьей шкурой лавки.

– А не с простом мы к тебе, Мураше, – отдуваясь, выговорил Ока. Сел на лавку, расставив ноги в расписных сапогах, утёр красное с мороза лицо. Остальные гости уселись рядом – скидывать шубы пока что никто не спешил.

Мураш повёл бровью в сторону бабьего кута – из-за печи вышла-выплыла Гордяна с деревянной тарелью в руках. На тарели – четыре дорогих каповых чаши. По горнице пахнуло мёдом и мятными травами. Мураш и сам невольно залюбовался дочерью – в праздничном наряде, в дорогой головке жемчуга и серебра, в сканых серьгах, колтах и обручьях синего стекла Гордяна, казалось, плыла над полом – чаши на тарели даже не дрогнули. «Перед старыми людьми пройдусь белыми грудьми». Ока и его друзья загляделись, невольно завидуя Корниле. Невольно как-то забылось и то, что и род не излиха знатен, и то, что и сама невеста – а мысленно они уже называли её только так! – и вся её родня не крещена.